Прошло почти два с половиной года, как я перестал писать мои воспоминания, закончив их известием о смерти К. К. Шапошникова. Известие это было получено от брата Сергея Васильевича по телеграфу в Константинополе в двух словах: «Карп скончался». Эти два слова и то, что мы с Васей сидели в это время в Константинополе, как бы провели черту между нашей юностью и новой жизнью, в которую мы вступали. Это было в 1891 году в январе. Мне шел уж 25-й год, детство и юность были позади.

Неблагоприятные обстоятельства, выяснившиеся во время смерти отца, рассеялись. Одно то, что мы были в Константинополе, говорит за то, что ничего не мешало нам выполнить большую и интереснейшую поездку по белому свету. Все благоприятствовало нам, и в головах наших не было и представления о том, какое счастье сопутствовало нам. Ни мне, ни Васе и в голову не приходило, что может быть иначе. Задумали поездку, сели и поехали.

В потребностях наших мы, конечно, распущены не были и действовали в границах того бюджета, какой был у нас. А еще так недавно, всего лет 12 назад, у каждого из нас едва ли было столько [средств], чтобы покрыть расходы надуманного путешествия. Как взглянешь теперь назад, приходит в голову вопрос: а какое же право имели мы, чтобы так просто осуществлять свои желания? Другого ответа нет, как – право счастья. Оно было с нами, и без задумки мы предпринимали то, что манило нас. Поездка же предполагалась большая.

Из Москвы отбыл я числа 17-го января, миновал Киев, приехал в Одессу, чтобы на пароходе добраться до Константинополя. Береговая вода оказалась замороженной. Перед чудесным закатом солнца мы вышли в тихое, покойное море. Пароход был грузовой, и пассажиров на нем было мало и, как сейчас помню, везли на нем много овец. Следующий день застал нас в открытом море. Денек был серенький, море еле дышало, падал редкий снег, слышалось только пыхтение машины. Душу мою овеяло удивительным миром и тишиной. И вдруг откуда ни возьмись прилетела птичка, села на поручень, вертя головкой и хвостиком, потом соскочила на палубу, поклевала чего-то и, отдохнув таким образом, вспорхнула и исчезла в безбрежном пространстве. Для привычных моряков возможно, что такие явления обычны, но меня оно поразило настолько, что о нем я никогда забыть не мог.

Плыли мы целый день, ночью имели остановку в Каваке, где производился полицейский и таможенный осмотр парохода, а со светом медленно двинулись по Босфору. Что говорить о том, что я просмотрел все глаза на этот единственный в мире пролив, восторгаясь все больше по мере приближения к городу, стараясь в необъятной громаде его найти Айя-Софию. Наконец пароход наш стал, и в одной из причаливших лодок я увидел брата, выехавшего встречать меня и выручать в этой шумящей и толкающейся толпе всяческих людей в фесках и шапках, накинувшихся на наш пароход. Багаж у меня был незначительный, и я скоро оказался в лодке с братом. Она доставила нас в таможню, где турки-чиновники моментально отобрали у меня табак и гильзы. Потом уж за какой-то бакшиш гильзы мне вернули, а табак так и пропал.

С этого началось наше совместное с братом пребывание за границей. К этому времени я уж порядочно поколесил по России, с неделю жил с Никоном Молчановым в Петербурге и не мог считать себя новичком в путешествиях. Однако Константинополь настолько оглушил и ошеломил меня своим исключительным шумом, разнообразием населения, видом вечно движущейся пестрой толпы, необычайностью зданий, узостью улиц и вообще жизнью громадного восточного города, что мне кажется, не будь со мной брата Василия Васильевича, я бы совершенно растерялся.

Прожили мы тут недели две-три, побывали всюду, где полагается и не полагается побывать путешественникам. Видели вертящихся дервишей в Скутари[82], видели Абдул-Гамида, когда он в пятницу отправлялся на богомолье, что прозывается селамликом; конечно, подробнейшим образом осмотрели Софию, Стамбул. Тем временем выпал снег, разведя изумительную грязь; в теплый весенний день побывали на Принцевых островах, где на Халке, на чистом воздухе ели устриц, запивая их хиосским вином. Остров объезжал я верхом на осле, что было увековечено снимком для стереоскопа. Были на русском и английском кладбищах павших в госпиталях во время Севастопольской войны. Видели еще константинопольских собак, и тамошний пожар, выхвативший по обыкновению добрый участок города, и как на людях в мехах тащили, за отсутствием удобного пути, туда воду.

Особенно трудно было в те времена управляться с деньгами, так как денежная система была необыкновенно запутанная. Обращались всевозможные монеты с восточными надписями, которых европейцы разобрать не могли. Приходилось постоянно иметь дело с менялами, которые, сидя на улице, занимались всюду этим ремеслом, постоянно надувая беспомощных путешественников. Попадались часто монеты, которых никто не принимал, и они поневоле образовывали у нас нумизматическую коллекцию.

В общем, должен сказать, что эти две или три недели оставили во мне воспоминание какого-то невиданного сумбура, который еще больше увеличивался тем, что все время я ходил за братом, как за нянькой, которая всюду меня водила, что сделало то, что я один не мог бы там ориентироваться. Общее же впечатление осталось как от чего-то могучего и страшно интересного с отдельными, как бы световыми, пятнами в виде Софии, общего вида на город, падишахских дворцов на берегу Босфора и т. д.

Греция

Из Константинополя вечером отплыли мы в Пирей, проехав ночью Дарданеллы. Морской путь благоприятствовал нам. Здесь пахло уж весной – и когда мы приехали в Грецию, пришлось забыть о наших теплых одеждах. Переночевав в Пирее на пароходе, мы на лошадях переправились в Афины, где в гостинице нам чрезвычайно пригодились мои слабые познания английского языка. Как мы с братом ни старались объяснить лакею и по-немецки, и по-французски, что нам нужна горячая вода для бритья, ничего он понять не хотел. Когда же я вспомнил о моем английском, очень слабом, языке, дело пошло на лад и вода явилась.

Дивное дело! Мы были в Афинах. Странно было думать, куда закинула нас судьба. Конечно, со всяческой поспешностью бросились мы на Акрополь, с чего и начался обзор древних развалин, разбитых к тому же еще турецкими снарядами. Все это теперь уже смутно в моей голове – ведь это было 33 года назад! Одно помнится ясно, что Афинский музей, от которого так многое мы ожидали, показался нам беден и малоинтересен. И немудрено,