когда тут процветала греческая колония. Аппарат мой, хоть несколько и попорченный падением на Корфу, к радости моей, не был окончательно испорчен, и снимки с этих храмов оказались одними из лучших, что были сделаны за эту поездку.
На возвратном пути к вокзалу мы усмотрели на довольно значительном расстоянии от этих развалин целый городок, еле заметный среди этих выжженных камней, так как общая окраска его носила все тот же цвет, что мы видели на всем окружавшем нас. Какой-либо зелени в этом городе тоже заметно не было, и казался он грудой буро-глинистых скал. Ничто не привлекало нас туда, и мы отправились в наш дальнейший путь в Палермо, но потом, когда, взяв «бедекер»[93], мы ознакомились с историей города Джирдженти, то пожалели, что не осмотрели его собора, так как там хранился необыкновенный документ, какого второго едва ли найдешь на всей «подлунной». Документ этот заключает объяснение в любви самого чёрта, который намеревался соблазнить какую-то девицу. Это послание свободно может служить панданом к пальцу Святого Духа, который тоже хранится где-то в каком-то католическом храме.
Итак, закончив объезд интереснейших мест Сицилии, мы помчались в Палермо, где остановились в какой-то хорошей гостинице, имевшей большой сад. Первое, что бросилось мне в глаза, когда мы в верхнем этаже заняли свой номер, была жирная, зеленая ветвь араукарии[94], которая, напирая на оконную раму, мешала открыть ее. До сих пор я имел дело с чахлыми комнатными араукариями, которые так упорно не желали расти у нас, – и вдруг такой громадный, буйный экземпляр! Как жалка показалась мне в это время вся моя охота за комнатными растениями. Размышление это усилилось еще после того, как в том же саду я увидел громадный канделябр кактуса, равнявшийся вышиной с третьим этажом нашей гостиницы и составленный из множества стволов, параллельно и перпендикулярно стремившихся ввысь. Но все это были только цветочки, ягодки же оказались в большом ботаническом саду Палермо, где пришлось увидеть самые чудесные и разнообразные экземпляры пальм и множество таких растений, о которых я не имел и представления.
С Палермо началось мое художественное образование. Как самый город, так музей его и Монреальский собор разом окунули нас в ту область искусства и красоты чисто итальянского происхождения, чего мы совершенно были лишены на родине. Не буду описывать всего того, что мы увидели тут впервые и что сопровождало нас по всему пути по Италии. Скажу одно: вышло чрезвычайно удачно, что начали свое путешествие с юга, благодаря чему мы не были разом охвачены тем бесконечным богатством, которое потом нашли в Риме и Флоренции. Во всяком случае, сравнительно небольшой музей в Палермо произвел на нас громадное впечатление и своими скульптурами, и живописью, расположенной в таком порядке, что можно было видеть последовательное развитие живописи, начиная с византийских наших образов через прерафаэлитов и дальше. Монреальский же собор поразил меня своими колоссальными мозаиками в изумительной сохранности, указавшими мне сродство мозаик киевского Софийского собора с теми, которые были перед моими глазами. С точностью можно сказать теперь, что Васнецов, расписывая киевский Владимирский собор, просто воспользовался изображениями, находящимися в Монреальском соборе. Эту дивную базилику я и сейчас вижу, как будто она перед моими глазами.
В Палермо еще пришлось увидеть нам – не помню уж, в каком монастыре – такое противное диво, которого тоже до сих пор забыть не могу, хотя повторение его пришлось еще увидеть в Риме. Это сушеные монахи. Их в разные времена хоронили в подвалах монастыря. Почва же этих подвалов отличается тем свойством, что трупы в ней не гниют, а высыхают и в сравнительно короткое время. Тогда монахи вытаскивают покойничка из его временной могилы и подвешивают на крючок в тут же находящейся большой капелле, одетым в его монашеский костюм с капюшоном, вздетым на голову. Висит этот монашек на своем гвозде, а воздух свое дело делает – начинает он разваливаться по суставчикам. Тогда монахи подбирают отпавшие косточки и из них делают по стенам всевозможные орнаменты: люстры, настенники, бра, подсвечники и всякие украшения для капеллы. Покойнички же помещаются преимущественно в нишах, отделанных косточками их предшественников. Зрелище, однако, получается столь отвратительное, что я постарался поскорей убраться от этой диковины.
Когда смотреть от моря на город, то в левую сторону видится мрачный Монте-Пилигримо[95], весь окрашенный какими-то темно-лиловатыми тонами. Гора эта служит местом действия известной оперы «Фра-Диаболо»[96]. Да и вообще нравы и обычаи сицилианцев еще так недавно, а может быть еще и теперь, были прославлены великим суеверием, мрачностью. Нигде, как на Сицилии, не процветали так разные разбойничьи общества на манер мафии, к которым принадлежали люди высшего общества и высших административных постов, почему преступную деятельность мафии невозможно было обличить – и горе было тому, кто попадал в ее лапы! Люди оказывались либо ограбленными, а то и просто исчезали бесследно, и концов искать было негде.
На Сицилии впервые пришлось увидеть прелестные упряжки для ослов. Они употребляются там почти наравне с лошадьми, только ослиная сбруя всегда необыкновенно разукрашена медными украшениями и всевозможными цветными лентами. Часто приходилось видеть их запряженными в особые тележки, выкрашенные в самые яркие цвета, даже с целыми картинками. А на этой тележке [сидели] человек шесть-восемь, разряженных в местные, красивые национальные костюмы, а «ушастый», разряженный во все цвета радуги, покорно, шажком тащил эту живописную группу людей.
Вот, приблизительно, что осталось в моей памяти от поездки по Греции и Сицилии. Правду сказать – немного. Но, как я сказал, 33 года отделяют меня от этого счастливого, беззаботного времени. Вторично сюда попасть не пришлось.
Теперь же, в наше скорбное время, благодарю Бога, что пришлось видеть эти дивные страны, пожить в них, и отрадно мне, что, понудив мою слабеющую память, смог вернуться к тем переживаниям, к которым нет возврата, и воскресить перед взором моим окутанные голубой дымкой обширные пейзажи Греции с ее поэтическими дальними горами, грандиозный вид с Коринфской крепости, утопающий в зелени и ароматах Корфу, и единственный по красоте вид, открывающийся из Тауерминского амфитеатра.
Осмотр Палермо окончился, погрузившись на вечерний пароход, мы отбыли в Неаполь, миновав ночью Стромболи[97]. На другой день перед вечером мы подходили к тому месту, увидев которое итальянцы согласны умереть. Издали еще взоры наши стали нащупывать в открывающихся горах двуглавый Везувий – и лишь на сравнительно близком расстоянии удалось разглядеть его. Вершина его была окутана легким облаком, оказавшимся тем дымом, которым курится он уж много
