Пароход же наш, пыхтя и шипя, приближался к черному и мрачному Кастель-д’Ово[98], а кругом слышались названия, к которым ухо уж давно прислушалось и куда так хотелось попасть: там Иския, Байи, Капри, тут Помпея, Геркуланум, высоко на горе, почти над центром города, монастырь Св. Мартына, там Везувий – хотелось разглядеть ведущую на него железную дорогу. Да неужели мы подходим к Неаполю? К этой сказке, о которой мы наслышаны уже с детства! Действительность же была налицо. Загремела якорная цепь, пароход стал, и не хуже, чем в Константинополе, он подвергся нападению кричащей, толкающейся, юркой толпы факино[99] и всевозможных представителей гостиниц, желавших взять в полон только что прибывших пассажиров. Не без усилий отбивались мы от этой назойливой толпы, пока не нашли человека от Гранд-отеля, которому и сдали весь свой багаж. С его помощью добрались мы до гостиничного фургона, который, громыхая, медленно повез нас вдоль виллы «Националь», по корсо[100], берегом моря к этой прекрасной гостинице, где мы и водворились с нашими немецкими спутниками.

Около двух недель прожили мы тут в каком-то чаду постоянного шума, щелканья извозчичьих бичей, снующей толпы, то поющей, то что-то продающей, в сиянии солнца, обаянии невиданных произведений искусства, красоты природы, сияния моря и всюду звучащей «Санта-Лучии»[101] и «аддио ла бель о Наполи»[102]. Недаром – потом и всегда – меня тянул и манил к себе этот базар житейской суеты с его незабвенными произведениями искусства.

Обаяние музея было так сильно, что не хотелось покидать его, впечатление так глубоко, что и во все последующие приезды в Неаполь первое, куда я бежал, был музей. Я запомнил каждую статую, никогда забыть не мог места, которое она занимала в музее, и мог нарисовать самый план музея, не прибегая к каталогу. Только поездка в Египет несколько расхолодила и ослабила то очарование, каким охватило меня это собрание величайших произведений искусства, и всегда странно было, что находится оно в такой близости с этим непокойным соседом – Везувием. Кажется, стоит ему только немного тряхнуть землю – и погибнет вся эта неописуемая красота, уже однажды спасшаяся от его неистовства или человеческого варварства. Хотя, правду сказать, неизвестно, что хуже. Похоронив почти [на] два тысячелетия Геркуланум с Помпеей, Везувий сохранил нам эти сокровища, а люди уничтожали их всюду и всегда.

С этих пор моими бесспорными любимцами стали бронзовые отдыхающий Меркурий и два юноши дискобола. Они как бы живы: один в своей усталой неподвижности, а те – остановившись вместе с их временем в их замершем движении. Перечислять же все статуи, поразившие меня своей красотой, было бы почти то же, что воспроизвести каталог музея, но нельзя не высказать удивления и восторга по поводу головы Гомера, слепого старца, или божественной головы Зевса Громовержца, изящнейших статуй Нарцисса в бронзе, Адониса, Венеры, Антиноя в мраморе и целой массы портретных бюстов императоров и полководцев, полной жизни статуи плящущего Вакха. Кажется, я уж и вправду начинаю писать каталог музея – это не моя цель. Я взялся писать мои воспоминания и скажу, что, вспоминая эти статуи, я вижу их как живыми и всей душой переношусь к тем счастливым моментам, когда я взирал на них, полный восторга, охвытывавшего меня настолько, что я готов был плакать. Где то время молодости? Куда исчезла эта восприимчивость? Впоследствии у меня родилась мысль – выписать из Неаполя копии этих двух дискоболов и водрузить их на воротах моего дома, на Пречистенке, но… но случилось то, что не стало ни дома, ни России.

Конечно, кроме музея, мы побывали и на Капри с его гротом. На куковском громадном омнибусе в компании англичан ездили на Везувий и поднимались на него по железной дороге. Только во время этой поездки, приблизившись к нему вплотную, разглядели мы это утлое устройство, и у меня душа упала в тот момент, когда вагончик дороги сдвинулся с места и все окружающее – и горы, и море – стало уходить от нас, а мы висели как бы в пространстве. Душа жаждала скорейшего окончания этого истязания, а когда кончилось, поступило другое. Мы оказались у подножия холма, нагроможденного из шлаков и пемзы, таких сухих и легких, что они как-то не цеплялись друг за друга, и сколько на них ни ступаешь, они расползались под ногами, съезжали вместе с тобой, и нужно было положить массу работы и усилий, чтобы преодолеть эту бессвязную почву. Усталый и замученный, добрался я наконец до вершины этого конуса и оказался вблизи кратера, из которого во всю его большую ширину валил [не то] густой серный дым, не то пар. С парохода он казался нам лишь незначительным легким облаком, а тут вся подветренная сторона была закутана им и он тянулся длинным облаком по направлению к небу.

Кругом была глубокая тишина и лишь в невидимых недрах кратера что-то клокотало, усиливаясь, пока не происходило что-то вроде взрыва, и над головами взлетали новые, еще раскаленные куски шлаков и лавы. Услужливые мальчишки-итальяшки бросались за ними, втискивали в них медные чентессимы[103] и, обжигаясь и перебрасывая с руки на руку эти черные камушки, приносили для продажи нашему брату. В недра же кратера было возможно заглянуть лишь тогда, когда налетал сильный порыв ветра и отгонял от стенки его непрерывно поднимавшийся пар. Тогда открывалась на не особенно значительную глубину внутренняя сторона кратера, состоящая из тех же черных кусков лавы, на которых кристаллизовалась золотистыми кристаллами сера и что-то кирпично-красного цвета. Было это красиво, но показывалось лишь мимолетно, так как с миновенем порыва ветра эта таинственная глубина тотчас же прикрывалась вонючей завесой.

Не скажу, чтобы это посещение привело меня в восторг. Я уже думал о том, как бы подальше отойти от этой дыры и где-нибудь присесть после утомительного подъема и