делатель революции, кто ее сотворит? Герцен неизбежно был вынужден размышлять о движущих силах грядущей революции. Субъектом революции он рассматривает среднее дворянство, на формирование которого повлияли как зависимость от государства, так и отсутствие у него аристократического статуса.
«Петр I возвел эту часть нации в дворянство, чтобы противопоставить ее необразованной России… Новое дворянство, беспрестанно вербуемое из всех других классов, приобрело аристократический характер только по отношению к крестьянину, до тех пор, пока он оставался крестьянином, т. е. по отношению к той части народа, которая также была поставлена правительством вне закона»[315].
По мнению Герцена, между высшей знатью, живущей почти исключительно в Петербурге, благородным пролетариатом чиновников и безземельных дворян существует густой слой среднего дворянства, нравственным центром которого является Москва. «Если оставить в стороне общую развращенность этого класса, то следует признать, что именно в нем таится зародыш и умственный центр грядущей революции. Положение образованного меньшинства этого сословия (это меньшинство довольно значительно) полно трагизма: оно оторвано от народа, потому что в течение нескольких поколений его предки были связаны с цивилизующим правительством, и оторвано от правительства, потому что само это меньшинство цивилизовалось. Народ видит в них немцев, правительство – французов. В этом сословии, так нелепо поставленном между цивилизацией и правом плантатора, между ярмом неограниченной власти и помещичьими правами над крестьянами, в этом сословии, где можно встретить самую высокую европейскую научную культуру при отсутствии свободы слова, без иного дела, кроме государственной службы, – кипит множество страстей и сил…»[316]
Таким образом, ферментом и движущей силой революции может стать среднее дворянство, расположенное между властью и народом. По сути дела, Герцен размышляет о будущих разночинцах, «кающихся дворянах». Они призваны внести фермент революции в сознание народа.
Этот «фермент», по Герцену, создается исторически, самой российской цивилизацией. «Судьба петербургского трона – подивитесь этой великолепной иронии! – связана с цивилизацией; уничтожая ее, он низвергнется в ужасную бездну; если же он позволит ей расти, то провалится в другую бездну». Автор точно уловил противоречивый характер российской европеизации, осуществляемой сверху и неизбежно разрушающей монолит власти. Самоотрицание петербургской монархии создавало почву для появления оппозиционных сил. Но это «самоотрицание» не приводило к активизации народа, пассивно воспринимавшего действительность. Этот факт Герцен отчетливо осознавал. «Действительно, до сих пор русский народ совершенно не занимался вопросом о правительстве; вера его была верой ребенка, покорность его – совершенно пассивной»[317].
Однако грядущее народа вселяло надежду. «Он (народ. – В.Б.) сохранил лишь одну крепость, оставшуюся неприступной в веках, – свою земельную общину, и в силу этого он находится ближе к социальной революции, чем к революции политической. Россия приходит к жизни как народ, последний в ряду других, еще полный юности и деятельности, в эпоху, когда другие народы мечтают о покое; он появляется, гордый своей силой, в эпоху, когда другие народы чувствуют себя усталыми и на закате. Его прошлое было скудно, его настоящее – чудовищно…»[318]
В этих условиях отсталости народа, в котором в качестве инстинкта бродят идеи анархизма, порожденные общинностью, именно дворянское меньшинство (люди 1830– 1840-х годов) способны соединить передовые европейские социалистические идеи с народным движением. Речь идет о внесении передового западного научного сознания в народную среду. В этих условиях синтеза возникают предпосылки революции.
Насколько реальна такая возможность была в 1840-х – начале 1850-х годов?
* * *
Для выяснения природы концепции русского социализма Герцена не последнюю роль, на наш взгляд, играет рассмотрение социокультурных условий, в которых формировалась его теория, а точнее, идейный контекст, в котором находились его единомышленники – Джузеппе Мадзини, П.-Ж. Прудон и др.
Герцен, как мы отмечали, прибыл в Европу, сознание которой было наполнено русофобскими стереотипами. Не случайно Герцен видел свою задачу в том, чтобы знакомить европейских демократов с Россией. Одновременно европейские демократы, приняв Герцена как одного из представителей своего лагеря, несомненно, повлияли на его мышление.
По тонкому замечанию М. Гершензона, «формула прогресса, провозглашенная Герценом, была чрезвычайно удобопонятна для западного человека: она была выражена в терминах его собственного миропонимания. Герцен недаром прошел школу западного мышления. Когда после 1848 года он произвел переоценку ценностей, критерии у него остались те же, он только переменил объекты ценности… Формула прогресса, предложенная им (русское общинное владение как прообраз будущего социального строя), имела в своем основании две идеи: идею социализма и идею национально-исторической миссии. Обе эти идеи принадлежали, так сказать, к постоянному инвентарю тогдашнего мышления в передовых кругах Европы, особенно в том кругу, где пришлось вращаться Герцену, – в эмиграции»[319].
Эти два компонента идейной жизни – идея социализма и национальной миссии – определяли всю направленность времени. Поразителен еще один факт: решению своих национальных задач лидеры европейской демократии придавали мессианский масштаб. «Мадзини мечтал Италией освободить человечество, Ледрю-Роллен хотел его освободить в Париже», – это с грустной насмешкой рассказывал сам Герцен, – и даже Прудон без рассуждений принимал, что центр мировой революции – Париж»[320].
И все же нельзя обойти вопрос: как национальные программы теоретиков европейской демократии коррелировались с уровнем и особенностями своих стран и какое место в этом смысле занимала герценовская теория социализма. В этом смысле весьма показательна такая фигура, как признанный лидер национального движения Италии Джузеппе Мадзини, с которым Герцен активно сотрудничал. В «Былом и думах» Герцен подчеркивал, «что Мадзини ждал революционный толчок из Италии и вообще был очень недоволен Францией, но из этого не следует, чтоб я был неправ, назвав и его afrancesado[321]. Тут, с одной стороны, в нем говорил патриотизм, не совсем согласный с идеей братства народов и всеобщей республики, с другой – личное негодование на Францию за то, что в 1848 она ничего не сделала для Италии, а в 1849 – все, чтоб погубить ее»[322].
Национальная программа Маццини (Мадзини) опиралась на учет особенностей развития Италии, которое с полным правом можно назвать относительно капиталистическим. «Итальянский крестьянин, по крайней мере формально, был лично свободен. Крепостное право давно уже исчезло. В начале XIX века повсеместно были законодательно упразднены такие привилегии дворян, как право суда, вотчинной полиции и т. д. Однако крестьянин зависел от помещика по земле»[323].
В некотором смысле Италия походила на пореформенную Россию, которая по сравнению с ней отстала лет на пятьдесят в своем развитии. Капитализм в России еще не намечался. В отличие от России Италия не была еще и объединена, актуальным был вопрос о национально-государственном суверенитете страны от монархии Габсбургов.
В этих условиях приоритетом национального развития страны становилась как демократизация, так и объединение
