Идея «спрямления исторического пути» в условиях революции позволит «навести мосты» между народом и передовыми силами общества. Средством этого спрямления является социализм. «Современная революционная мысль – это социализм. Без социализма нет революции. Без него есть только реакция – монархическая ли, демагогическая, консервативная, католическая или республиканская. Оттого для нас социализм много привлекательнее, чем все эти красивые теории о равноправии властей и равновесии правительств. Социализм ведет нас обратно к порогу родного дома, который мы оставили… Мы оставили его немного недовольные и отправились в великую школу Запада. Социализм вернул нас в наши деревенские избы обогащенными опытом и вооруженными знанием. Нет в Европе народов, более подготовленных для социальной революции, чем все неонемеченные славяне, начиная с черногорцев и сербов и кончая народностями России в недрах Сибири»[302].

Что же делает славянина революционером? Разрешение общественных и социальных задач, а не стремление к личной свободе, характерное для романо-германских народов. «Никакие чисто политические задачи не могли привести русский народ к восстанию», – обращался Герцен в редакцию «Польского демократа»[303].

Отличительные особенности русского народного самосознания, как и культуры, описаны Герценом верно. Герцен справедливо подчеркнул отсутствие интереса в народном самосознании к таким категориям, как свобода и личность. «Общественные, социальные задачи найдут больший отклик у русского народа, так как, без сомнения, понятие свободы или либеральные идеи в России развиваются за пределами народного сознания»[304]. Да и сама русская мысль немало разочаровалась в идеях Июньской революции. «…В России потеряли веру в политику; там стали подозревать бесплодие либерализма и бессилие конституционализма. С одной стороны, становилось все очевиднее, что русский народ не солидаризируется с меньшинством, с другой – стали с ужасом замечать убожество революционной идеи, господствующей во Франции. Сомневались, отчаивались, искали чего-то иного»[305]. Этим «иным» стало осознание необходимости союза интеллигенции с крестьянством. «Тогда всякий почувствовал, что самым важным делом было примирение с этим крестьянством. Таким образом, был переброшен первый мост между меньшинством и крестьянством, между Россией замков или усадеб и Россией изб или хат, между Россией Петра I, признавшей принцип личной свободы, и Россией крестьян, мужиков, сохранивших общину. Крестьянин-раб и образованное дворянство сошлись в одном желании: освобождения крестьян»[306].

Идея социализма понимается Герценом в качестве соединительного моста между передовым дворянством и крестьянством. Во-первых, эта идея сопряжена у него с демократизмом, с необходимостью ликвидации крепостного права, что позволит обществу избежать кровавой гражданской войны. «Спасите себя, – обращается он к дворянству, – от крепостного права и крестьян от той крови, которую они должны будут пролить… Наступающий переворот не так чужд русскому сердцу, как прежние. Слово социализм неизвестно нашему народу, но смысл его близок душе русского человека, изживающею век свой в сельской общине и в работнической артели. В социализме встретится Русь с революцией»[307].

Во-вторых, это позволит разрешить дихотомию «индивид-общество». «Как сохранить независимость британца без людоедства, как развить личность крестьянина без утраты общинного начала? В этом-то вся мучительная задача нашего века, в этом-то и состоит весь социализм»[308].

Герцен дает весьма абстрактное и расплывчатое толкование этого слова, характеризует как религию человечества. «Социализм – это отрицание всего того, что политическая республика сохранила от старого общества. Социализм – это религия человека, религия земная, безнебесная, общество без правительства, свершение христианства и осуществление революции…. Христианство указывает сынам человеческим на сына божия как на идеал; социализм идет дальше, он объявляет сына совершеннолетним… И человек хочет быть более чем сыном божиим – он хочет быть самим собою»[309].

«Идея социальной революции – идея европейская… Социальная идея может быть завещанием, последней волей, пределом западного мира»[310].

Герцен не верит в реализацию социалистического идеала в Европе, поскольку «Европа слишком богата, чтобы все поставить на карту; Европе есть что хранить; верхи европейского общества слишком цивилизованны, низы – слишком далеки от цивилизации, чтобы она могла очертя голову броситься в столь глубокий переворот. Республиканцы и монархисты, деисты и иезуиты, буржуа и крестьяне… в Европе все это – консерваторы; только работники – революционеры… Но и работник может быть побежден, как это было в Июньские дни. Расправа будет еще свирепее, еще страшнее. Тогда гибель старого мира придет иным путем и социальная идея может осуществиться в других странах»[311].

Отныне – революция у славян, у этого «странного мира», не принадлежащего ни Европе, ни Азии. «Час этих народов словно еще не пробил, они все в ожидании чего-то, их теперешнее status quo является только временным»[312].

Исторический оптимизм Герцена опирается еще на один далеко не научный концепт молодости славянского мира.

«Славянский мир гораздо моложе Европы. Он моложе политически, как Австралия моложе ее геологически. Он складывался медленнее; он не развился, он еще мир недавний и едва только вступающий в великий поток истории»[313]. «Но что дает право утверждать, что теперешнее состояние славян – это юность, а не дряхлость; что это начало развития, а не неспособность к нему?.. Достаточно присмотреться к судьбам России, чтобы на этот счет не осталось никаких сомнений. Страшное влияние, которое она оказывает на Европу, – не признак маразма или неспособности, напротив – это признак полудикой силы, необузданной, но могучей юности»[314].

Этот тезис о «молодости славянского мира» в значительной степени был навеян пробуждением национально-освободительного движения славян в Австро-Венгерской монархии. Возможно, и повлияла дружба Герцена с поляками-иммигрантами. Безусловно, капиталистическая трансформация затрагивала и славянские народы, росло их политическое самосознание. Но можно ли этот факт считать некоей исторической неизбежностью? Может ли «молодость славянских народов» считаться готовностью к революционному движению? Во всяком случае, в таких формулировках проявлялось романтическое сознание Герцена-писателя, нежели Герцена – политического аналитика.

Этот тезис Герцена требует пояснения. Очевидно, писатель исходит из возможности не только выбора исторического пути, но и рационального управления им. Нормирующий историю разум – вот что стоит за герценовским спрямлением исторического пути. Но разве такой поход не является утопичным в условиях, когда для реализации этой идеи еще нет наличных социальных сил? Во всяком случае, здесь в Герцене сказывался методолог-позитивист, стремившийся направить историю в желаемое русло.

Кто же