Следовательно, религиозность народа в понимании мыслителя – это результат непросвещенности и отсталости. Даже глубин своей веры он не постигает, «она остается для него тайной». Но в этой связи закономерно спросить – а нужны ли для веры простого народа все тонкости религиозной догматики? Ответ, я думаю, очевиден.

Герценовское восприятие крестьянской веры совершенно искажено. «Он (народ. – В.Б.) для очистки совести точно соблюдает все внешние обряды культа; он идет в воскресенье к обедне, чтобы шесть дней больше не думать о церкви. Священников он презирает как тунеядцев, как людей алчных, живущих на его счет. Героем всех народных непристойностей, всех уличных песенок, предметом насмешки и презрения всегда являются поп и дьякон или их жены»[285]. Рассуждая о крестьянском безразличии к вере, Герцен скорее писал о себе, о своем желании видеть народ безбожным. Однако его утверждение о народном безразличии к Богу было, очевидно, глубоко ошибочным.

М. Громыко, исследователь русского крестьянства, отмечала: «Непременным свойством человека, отвечающего нравственному идеалу подавляющего большинства крестьян, являлась вера. Судили о ней по аккуратным посещениям церкви, по соблюдению постов и обрядов, по хождениям на богомолья, но особенно – по степени выполнения нравственных норм в целом. “Креста на тебе нет”, – говорили человеку, совершившему бессовестный поступок. И напротив: “Живет по-божески”, “живет по-христиански”, – говорили о тех, кто был совестлив и милосерден. Не только старшие в семье следили, чтобы молодежь не пропускала особенно важные богослужения, но и вся община наблюдала за этим»[286].

Нет сомнения в том, что суждения Герцена противоречили не только исторической правде, но и были однобокими, трактовали народное религиозное сознание с позиций просветительской рациональности. Этот искаженный постулат Герцена о народной религии как проявлении невежества и непросвещенности в дальнейшем унаследуют народники поколения 1860–1870-х годов, что и приведет их к закономерному фиаско с хождением в народ в 1874 году.

Герценовские трактовки народной религиозности как фундаментальной характеристики народа являются важным аргументом в пользу того, что российский политэмигрант по большому счету и не знал народа. В его суждениях сквозит юношеский стереотип безразличия к православию.

Наверное, не будет ошибкой считать, что разночтения в понятии «религиозность» порождали крайне противоположные образы народа. Для почвенников, например, для Ф. Достоевского, народ являлся носителем вековых традиционных ценностей, «богоносцем», а для Герцена и его круга – потенциальным разрушителем церковных преданий и государственных устоев. Герцен «идеализировал народ наоборот», выпячивал в его облике несущественные, неглавные характеристики, бывшие скорее исключениями, а не правилами.

Писатель был чрезвычайно рад тому факту, что православие в отличие от католицизма не вмешивалось в государственную жизнь, уйдя в тишь келий и монастырей. «В прямом смысле слова религиозны одни лишь раскольники. Причина этого заключается не только в национальном характере, но и в самой религии. Греческая церковь никогда не отличалась чрезмерной склонностью к пропаганде и экспансии… она сосредоточилась в монастырских кельях и преимущественно занялась богословскими спорами и вопросами теории; порабощенная светской властью, она отстранилась, в России еще более, чем в Византийской империи, от интересов политики»[287], – писал мыслитель.

По этой причине влияние католицизма на сознание общества, по его мнению, более пагубно. «Я считаю большим счастьем для русского народа – народа очень впечатлительного и кроткого от природы, – что он не был развращен католицизмом. Тем самым он избежал другой беды. Католицизм, как некоторые злокачественные недуги, может быть излечен лишь при помощи ядов; он роковым образом влечет за собой протестантизм, который затем только и освобождает умы с одной стороны, чтоб еще сильнее сковать их с другой»[288].

Перечисленные характеристики общинности, мирского самоуправления, религиозного скепсиса отразились в душевном психотипе славянина и русского человека. Чертой русского человека является свободолюбие, природная смекалка. Даже вопреки сложившимся стереотипам община не подавляет личность. «Общине, я знаю, ставят в вину несовместность ее с личной свободой. Но разве чувствовался недостаток в этой свободе до отмены Юрьева дня (дня св. Георгия)? Разве наряду с постоянными поселениями не развивались подвижные общины – вольная артель и чисто военная община казаков? Неподвижная сельская община оставляла достаточно широкий простор для личной свободы и инициативы…»[289]

Любопытно, но тезис о подавлении личности общиной, который был характерен для Герцена 1840-х годов, был им пересмотрен.

Примером предприимчивости и стремления русских к свободе является казачество, которое «отворило дверь всем нетерпеливым и не любящим покоя, всем искавшим приключений и жаждавшим сильных ощущений, всем рвавшимся к опасным подвигам и к первобытной независимости»[290].

При этом, по мнению Герцена, ничтожны попытки приписать русскому народу отрицательные черты. «Все путешественники отдают должное русским крестьянам, но они кричат об их бесстыдном плутовстве, религиозном фанатизме, идолопоклонстве перед императорским троном. Я думаю, что кое-какие из этих недостатков и в самом деле можно найти в русском народе, в частности я основываюсь на том, что недостатки эти присущи всем европейским народам. Они тесно связаны с нашей цивилизацией, с невежеством масс и с их нищетой. Европейские государства похожи на полированный мрамор, они блестят только на поверхности, а в глубине своей и в целом они грубы… Это, впрочем, узость ума, которая позволительна одним лишь евреям, – считать свою нацию избранным народом»[291].

Природную смекалку русского человека Герцен также отмечает: «Обмануть своих врагов в подобных случаях значит проявить ум. Наоборот, в отношениях между собой русские крестьяне проявляют исключительную честность и порядочность. Доказательством служит то, что они никогда не заключают между собой письменных условий. Землю делят в общинах, а деньги – в работнических артелях»[292].

Перечисленные свойства русского человека убедили Герцена в кардинальном отличии славянского психотипа от ментальности западного человека. В письме к Линтону (1854) Герцен отмечает гибкость и динамизм славянского психотипа. «…Некоторыми своими элементами общественная жизнь азиатских народов стоит выше общественной жизни Запада. Не общинное устройство задерживает развитие азиатских народов, а их неподвижность, их нетерпимость, бессилие их порвать с патриархальностью, с племенным бытом. У нас все это не играет роли. Славянские народы, напротив того, отличаются гибкостью: замечательна легкость, с которой они усваивают язык, обычаи, искусство и технику других народов. Они равно обживаются у Ледовитого океана и на берегах Черного моря. У образованных русских (как ни оторваны они от народа, но все же в них отразился его характер) вы не найдете той нетерпимости старых женщин, той ограниченности несвободных людей, которые на каждом шагу встречаются в старом мире»[293].

Славянству, народной русской душе