«Герцен боялся “нового варварства” коммунизма. “Как и Дж. С. Милль, пришел к мнению, что основной угрозой индивидуальной свободе на Западе является власть большинства над меньшинством в массовых демократиях.

При этом Герцен продолжал настаивать, что республиканский идеал – это тупик”»[263].

Как результат, это переосмысление работы с народом, это движение к духу реформаторства, а не революции. «Как и Прудон (который также отмечал, что массы равнодушны к ценности индивидуальной свободы), Герцен верил, что в этих обстоятельствах борьба за свободу требовала качеств, которые обычно не считались добродетелями революционера: веры в постепенность социальных преобразований и силы убеждения, а также способности к компромиссу. Герцен подчеркивал, что его единомышленники, даже когда они политически бессильны, могут содействовать делу свободы, разоблачая иллюзии своего времени: такое разрушение “расчищает почву, а это уже созидание; оно устраняет многие обманы, а это уже правда”»[264].

Исследование Келли наглядно показывает, что Прудон и Герцен сходным образом оценивали реалии европейской жизни, демонстрировали разочарование в либеральной демократии Запада. В их взглядах на природу человека не было неоправданного оптимизма, веры в некое совершенное общество. В герценовском видении перспектив коммунистического движения, основанного на идеализации масс, также ощутим значительный скепсис. Духовная автономия и ценности свободы для Герцена оказываются значимее мифологии демократического и социального движения.

Разочарованность в Западе не могла не отразиться на направленности идейных исканий, целью которых стало формулирование концепции русского социализма.

Интерес к философии Прудона, представления о невозможности сконструировать совершенный социальный идеал, вера в постепенность преобразований – все это формировало из Герцена мыслителя-реформиста. Сама апологетика свободы, понимаемой как высшая ценность истории, не могла не привести к критическому и скептическому отношению к любым мистификациям, в том числе социалистическим. Стремление к свободе для Герцена становилась альфой и омегой всего его интеллектуального и политического бытия. При этом герценовские тексты допускали и иные пути социальной реконструкции – революцию!

Концепция «Русского социализма». Демократический миф или программа действий?

С признанием ошибочности западного исторического пути Герцен допускал возможность крестьянской революции в России. В письме к Мадзини (1850 г.) он делился своими признаниями о смысле его жизни. «Я не верю ни в какую революцию в России, кроме крестьянской. Тот, кто сумеет объединить раскольников и крестьян, как Пугачев уральских казаков, поразит насмерть ледяной петербургский деспотизм (курсив мой. – В.Б.). Простите мне и мою откровенность, и длину этой откровенности и не переставайте ни любить меня, ни считать среди преданных вам людей, но преданных также и своим убеждениям»[265].

Из письма хорошо виден анархистский смысл борьбы Герцена (война против всякой власти, против всякой неволи, во имя безусловной «независимости лица»!) и надежда на «крестьянскую революцию», в которой крестьянство еще не объединено и разобщено. По существу, речь идет о потенциале революции, ее желаемой возможности, а не о каком-то реальном политическом факте. Герцен, анархист-революционер, только грезит о «революционной армии», еще не ставшей таковой.

На чем же строился «демократический идеал» Герцена в 1850-е годы?[266]

Крушение веры – а это была вера человека, не знавшего Запад или знавшего его по книгам, – поставило вопрос перед Герценом об идеале, о цели стремлений. Принято считать, что это была концепция «русского социализма». Однако при оценке этой теории разумно не только рассмотреть ее основные положения, но их осуществимость и адекватность русской действительности. С этой точки зрения крайне интересна социология герценовских идей, а не только их содержание.

Свой взгляд на происхождение социализма Герцен изложил не только в его лучшем памфлете «С того берега» (1847–1851), но и в ряде важных программных статей: «Русское крепостничество» (1852), «Юрьев день! Юрьев день!» (1853), «Крещеная собственность» (1857), «Старый мир и Россия. Письма к В. Линтону» (1854) и др.

Герценовская теория социализма, если ее так можно назвать в эти годы, стояла на двух китах: осознания исчерпанности исторических возможностей западного мира и вере (именно вере!) в возможности революционного переустройства России. В нашем контексте интересен второй элемент – как Герцен обосновывал теорию «русского социализма».

Разочаровавшись в Западе, в «старом мире», писатель возлагал свои надежды на «новый мир», который должен вырасти из изменившегося Запада и преобразованной России. Для обоснования «революционной миссии» России Герцен обратился к историческим аргументам. По его мнению, западная цивилизация развивалась совершенно иначе, чем Россия. «Политическая и социальная жизнь Западной Европы была раньше сосредоточена в замках и городах и в основном была феодальной или муниципальной жизнью. Крестьянин оставался вне общественного движения. Революция мало уделила ему внимания… Крепостной достаточно хорошо знал, что земля не принадлежит ему; он ждал только личного и негативного освобождения – освобождения землепашца»[267]. Как результат – появление пролетариата. «Сельский пролетарий, вообще говоря, не революционер, подобно работникам больших городов. В густонаселенных ульях монополизированной промышленности, в огромных вертепах роскоши и голода, нищеты и разврата, вопиющего невежества и пресыщенной испорченности… оголтелого пауперизма и наглого господства денег… в больших городах рабочий человек, без сомнения, становится революционером; иначе – в уединении полей. Нужны целые века страданий и религиозная борьба, чтобы возникла крестьянская война, как в XVI столетии»[268].

Особенность западной цивилизации проявлялась в раннем разрушении в ней общинных порядков. «Западная Европа пожертвовала своим общинным устройством, а вместе с ним – своими крестьянами и ремесленниками, когда, после долгой и славной борьбы за развитие аристократического и буржуазного меньшинства, она достигла более широкого и богатого существования…»[269]

Развитие капитализма привело, по мнению Герцена, к появлению сельского предпринимателя – мещанина. В статье «Крещеная собственность» (1857) Герцен объясняет происхождение мещанства, связывая его с собственническими инстинктами европейского крестьянства. «Крестьянин на Западе вообще однодворец, – если он богатеет, то он делается полевым мещанином… Деревенские мещане – собственники составляют на Западе слой народонаселения, который тяжело налег на сельский пролетариат и душит его, по мелочи и на чистом воздухе, так, как фабриканты душат работников гуртом в чаду и смраде своих рабочих домов»[270].

Таким образом, по убеждению Герцена, появление буржуа-мещанина было историческим результатом разложения общины и появления человека третьего сословия. Как видно, социальная сила мещанства не вызывала у Герцена сколько-нибудь оптимизма. Мещанин для него – это буржуа, душащий пролетариат.

Политическая трансформация в Европе, прошедшая в период революции 1848 года, не решила социальных проблем. Европа середины 1850-х годов олицетворяла власть европейского мещанства, скрывавшего за фасадом республиканизма свой деспотизм. В речи перед