Однако эта «загадочная оценка» Прудона так и не нашла своего объяснения. Единственный из постсоветских историков В.Ф. Антонов кратко наметил линии влияния Прудона на Герцена.

«В 1850 г. появилась книга Прудона “Исповедь революционера”, в которой доказывалась первостепенная важность “социального”, т. е. экономического, а не политического переворота. С этой идеей Герцен в 1847 году приехал в Европу. Опыт революции 1848 года еще более укрепил его в ней. В принципе обнаружилось сходство взглядов. Главное, что было воспринято Герценом у Прудона, – это его учение о власти. Прудона называли “отцом федерализма”, противником государства и, стало быть, глашатаем анархизма в социалистическом движении. В книге “С того берега” Герцен с сочувствием говорил о том времени (1848), когда Прудон вел борьбу с республиканцами и нерешительными социалистами, которые “испугались его атеизма и его анархии… не могли понять, как можно быть свободным без государства, без демократического правления…”

Им казались безнравственными его слова о том, что “республика для людей, а не лица для республики”. И значительно позже, в 1867 году, полемизируя с И.С. Аксаковым и отстаивая в этой полемике свободу и независимость Польши, Герцен в доказательство своей правоты обращался именно к Прудону и его идее федерализма… Был еще один вопрос, по которому Герцен резко расходился со своим другом. Это вопрос о семье… Понятия его о семейных отношениях Герцен называл грубыми и реакционными»[249].

В другом месте В.Ф. Антонов приводит высокие оценки Прудона Герценом. «Более того, Герцен полагал, что вообще с Прудона начинается “новый ряд французских мыслителей”. Он сравнивал его (“такой же поэт диалектики”) с Гегелем, только в отличие от последнего Прудон, продолжал Герцен, не держится на покойной выси научного достижения, а «втолкнут в сумятицу народных волнений, в рукопашный бой партий…» Силу его Герцен видел не в созидании, а в разрушительной критике старого строя – он «по преимуществу контроверсист социальных вопросов»[250].

По мнению В.Ф. Антонова, Прудон оказал влияние на Герцена только посредством идеи федерализма, во всем остальном они полемизировали. Но тогда логично возникает вопрос о точках соприкосновения, о единстве воззрений, о причине такой высокой оценки Прудона Герценом.

Сходные негативные оценки можно наблюдать у Л.Р. Ланского, отмечавшего, что «основы мировоззрения их не совпадали. Прудон был убежденным противником классовой борьбы и стоял за соглашение с буржуазией, в то время как Герцен являлся непримиримым врагом буржуазии и капиталистического строя. «Средневековые взгляды» Прудона на женщину и семью, высказанные в его книге “De lajustice dans la révolution et dans l’Eglise”[251] (1858), благожелательная позиция по отношению к Австрии и поддержка царского правительства в антипольской политике привели к заметному ослаблению его связей с Герценом. Герцен перестал видеть в Прудоне вождя революционной Европы, своего единомышленника, и даже заклеймил в “Колоколе” “ужасное бесчеловечие” Прудона, упрекающего Польшу в том, что она “не хочет умирать”. Правда, в некрологе, появившемся в 1865 году в “Колоколе”, Герцен назвал Прудона своим “покойным учителем”»[252].

Ланской между тем отметил еще важную деталь. «В жизни Прудона Герцен занимал явно второстепенное место; в его письмах и записных книжках упоминаний о Герцене очень немного, и они, как правило, малозначительны»[253]. Тем не менее именно с Прудоном Герцен делился сокровенными мировоззренческими вопросами и исканиями. «За время, прошедшее после личного несчастья, потерпел крушение целый мир. Его гибель была предвидена. Вы сказали ему два года назад: “Не Каталина стоит у ваших ворот, а смерть”, – писал он Прудону[254]. Он, как и Прудон, констатировал смерть «старого буржуазного мира», который знаменует наступление нового деспотизма. «Мы не принадлежим прошлому, которое рушится, мы принадлежим будущему… Царство либеральной, цивилизованной, фрондирующей буржуазии прошло. Она продала все, чтобы спасти свои деньги; за эту симонию она заслуживает, чтобы с ней обращались как с неграми, как с русскими. Она боялась чрезмерной свободы – ну что же – она получит чрезмерный деспотизм»[255].

В этом разочаровании итогами революции взгляды А.И. Герцена и П.-Ж. Прудона совпадали, что справедливо отмечено Айлин Келли[256].

Герцен без сомнения боготворил Прудона, что совсем не вяжется с характерным герценовским скептицизмом и иронией. Тем не менее он отмечал: «Ваш труд был безмерен, вы все сделали, чтобы предупредить об опасности, вы наметили средства спасения, пути перехода, органические решения, указали на необходимость социальной морфологии, громко требовавшей новых форм. Весь цивилизованный мир, от Нью-Йорка до Москвы, восхищался вами»[257], – писал публицист. Для Герцена важен вклад Прудона в «социальную морфологию», социальную эмансипацию, а не в политические паллиативы.

Оспаривая тезис о несходстве мировоззрений Прудона и Герцена, А. Келли пишет: «Именно сочинения Прудона и его деятельность в 1848–1849 гг. оказали преобладающее влияние на отношение Герцена ко Второй республике и на формирование нового герценовского политического реализма. Влияние это было столь сильным, что в отдельные минуты основатель русского социализма, можно сказать, вообще смотрел на революцию 1848 года глазами отца французского анархизма»[258]. Во многом сходились воедино оба мыслителя в историософских вопросах.

Прудон, рассматривая историю как «перманентную революцию», завершившую только свою политическую стадию, полагал, что революция должна быть направлена к социальной трансформации Франции, к социальному освобождению. По Прудону, нельзя было противопоставлять Республику как политический феномен гражданскому освобождению[259]. Сходным образом размышлял и Герцен, полагая, что современная Республика, отягощенная монархическими традициями, лишь переходная ступень к республике социальной.

Эта трактовка действительности как процесса непрерывного освобождения вытекала из понимания обоими мыслителями природы самого человека. По мнению Прудона, несовершенство имманентно человеческому обществу. «Мнимая развращенность общества – не что иное, как развращенность человека». Конфликт между эгоизмом и альтруизмом не стадия в движении к идеальному обществу, а вечная борьба двух фундаментальных человеческих побуждений. Прогресс заключается в бесконечных усилиях по примирению этих побуждений посредством поддержания динамического равновесия между принципами соревнования и сотрудничества. По мнению Прудона, верить, что братство и самопожертвование являются достаточной основой для общественного единства, – значит идти против исторического опыта: социальные мыслители, утверждающие, что люди добровольно откажут себе в чем-либо «ради абстракции под названием “общество”, повинны в “опасном лицемерии”»[260].

Высокая оценка Герценом Прудона состояла в том, что он ставил французского мыслителя на одну доску с Гегелем. «Я обязан вам больше, чем вы думаете. Гегель и вы – вот кто наполовину определил мое философское развитие. Я был бы счастлив, если бы мог работать с вами и быть вам полезным», – писал Герцен[261]. Прудон подобно Гегелю демистифицировал мир, освободил его от призраков и кумиров, от «сентиментальной апотеозы человечества»[262].

Нельзя не согласиться с