Однако демократия не победила, она оказалась бессильной перед старым миром. В очерке «После Грозы» он пишет: «Я слушал гром, набат и не мог насмотреться на панораму Парижа, будто я с ним прощался; я страстно любил Париж в эту минуту; это была последняя дань великому городу – после июньских дней он мне опротивел»[239] (курсив мой. – В.Б.).

Это было разочарование в либерально-демократических свободах, которые попрало республиканское правительство генерала Кавеньяка, расстрелявшего народ. «Ну, что вы скажете, любезный князь Радецкий и сиятельнейший граф Паскевич-Эриванский? Вы не годитесь в помощники Каве-ньяку. Меттерних и все члены Третьего отделения собственной канцелярии – дети кротости, de bons enfants в сравнении с собранием осерчалых лавочников»[240]. Либеральная демократия в этих оценках ставится вровень с монархическими деятелями России, задавившими Венгерскую революцию. «Пора человеку потребовать к суду: республику, законодательство, представительство, все понятия о гражданине и его отношениях к другим и к государству… трехцветное знамя уступок слишком замарано, оно долго не просохнет от июньской крови»[241] (курсив мой. – В.Б.).

Революция не привела к появлению приемлемой политической формы, чаяния оказались тщетными, а сами политические идеалы пропитаны духом феодальной реакции. Таков идеал республики, который на самом деле явился лишь прикрытием, маскировкой старых отношений феодально-католического мира, который отнюдь не умер, а его дух ожил в республиканизме. «Республика – так, как они ее понимают, – отвлеченная и неудобоисполнимая мысль, плод теоретических дум, апотеоза существующего государственного порядка, преображение того, что есть; их республика – последняя мечта, поэтический бред старого мира…»[242]

Центром политический полемики Герцена в это время становится критика французской демократии, которая, по убеждению Герцена, оказалась исторически и политически несостоятельной. Во-первых, она отказалась от принципов Французской революции 1789 года. Все европейские формы несовместны с идеалами французского Просвещения – идеалами свободы, равенства и братства. «Государственные формы Франции и других европейских держав не совместны по внутреннему своему понятию ни с свободой, ни с равенством, ни с братством, всякое осуществление этих идей будет отрицанием современной европейской жизни, ее смертью. Никакая конституция, никакое правительство не в состоянии дать феодально-монархическим государствам истинной свободы и равенства – не разрушая дотла все феодальное и монархическое»[243]. То есть претензия Герцена в половинчатости, в компромиссах демократической революции, ибо ее миссия должна состоять в разрушении «дотла» старой Европы. Современное политическое устройство, созданное революцией, не защищает интересы рабочих, народ, оказавшийся на обочине «пира жизни». По убеждению Герцена, европейская цивилизация идет к революционному кризису, чревата революцией, поскольку эта цивилизация основана на власти меньшинства. «Наша цивилизация – цивилизация меньшинства, она только возможна при большинстве чернорабочих… Как же этот мир устоит против социального переворота? во имя чего будет он себя отстаивать? – религия его ослабла, монархический принцип потерял авторитет; он поддерживается страхом и насилием; демократический принцип – рак, снедающий его изнутри»[244].

К тому же демократия не является созидательной силой, она не оправдала себя. Герцен категоричен в оценке демократии, которая, по его убеждению, является лишь средством разрушения, а не созидания. «Демократия – по преимуществу настоящее; это борьба, отрицание иерархии, общественной неправды, развившейся в прошедшем; очистительный огонь, который сожжет отжившие формы и, разумеется, потухнет, когда сжигаемое кончится. Демократия не может ничего создать, это не ее дело, она будет нелепостью после смерти последнего врага; демократы только знают (говоря словами Кромвеля), чего не хотят; чего они хотят, они не знают… В ней бездна аскетического романтизма, либерального идеализма; в ней страшная мощь разрушения… Но действительного творчества в демократии нет – и потому-то она не будущее»[245] (курсив мой. – В.Б.).

Размышляя о результатах революции, Герцен опирается на свою философию исторических возможностей. Он задается вопросом, от чего зависит социальный переворот. По его мнению, то, что существует в действительности, является властью буржуазии, «полуосвобождением». «Что можно было сделать – сделано; развитие среднего сословия, конституционный порядок дел – не что иное, как промежуточная форма, связующая мир феодально-монархический с социально-республиканским. Буржуазия именно представляет это полуосвобождение, эту дерзкую нападку на прошедшее с желанием унаследовать его власть. Она работала для себя – и была права. Человек серьезно делает что-нибудь только тогда, когда делает для себя»[246].

«Я убежден, что на тех революционных путях, какими мы шли до сих пор, можно лишь ускорить полное торжество деспотизма. Я нигде не вижу свободных людей, и я кричу: стой! – начнем с того, чтобы освободить самих себя, не будем тратить сил на пережевыванье высоких подвигов парламента или палаты депутатов, займемся чем-нибудь другим, а не этими дрязгами между мертвецами (которые отлично могут сами хоронить друг друга, как сказано в Писании). Почему я начал говорить? – Потому что (мне) казалось, что мне есть что сказать… Я уходил, унося с собой глубокую скорбь, я отстранился, сохраняя преданность делу»[247].

Итак, иллюзии разрушены – революция себя не оправдала!

Путь к политическому реализму у Герцена был сложным, он в определенной мере корреспондировался с идеями того революционного клуба, в который он вступил. Важно было понять, почему «весна народов» с ее мощным демократическим зарядом не оправдала надежд людей. С другой стороны, политическая практика, революционные бои на улицах Парижа утвердили Герцена в мысли, что исторический процесс нелинеен, сложен и непредсказуем. Во многом это понимание пришло в результате общения со своими идейными «друзьями» – Мадзини, Прудоном и др. Герцен открыто заявляет свое кредо в анархистском духе в письме к Дж. Мадзини: «С 13 до 38 лет я служил одной идее, был под одним знаменем: война против всякой власти, против всякой неволи, во имя безусловной независимости лица. Я буду продолжать эту маленькую партизанскую войну, как настоящий казак, “auf eigene Faust”, как говорят немцы, связанный с великой революционной армией, но не вступая в правильные кадры ее, пока она совсем не преобразуется, т. е. не станет вполне революционной»[248] (курсив мой. – В.Б.).

Джузеппе Мадзини, лидер национально-освободительного движения Италии

На Герцена, без сомнения, сильное влияние оказал Пьер Жозеф Прудон. Не будет преувеличением сказать, что советская историография прошла мимо этой личности, оказавшей серьезное влияние на русскую общественную мысль от Герцена до Л. Толстого. Вместе с тем Герцен начинал свою практическую деятельность именно с Прудоном. В своих письмах он называет французского социалиста «Учителем».

Пьер Жозеф Прудон, французский демократ, «учитель» Герцена