— Что люди говорят? «Все равно не быть немцу на нашей земле!» — вот что говорят. Подробностей про фронт не знаю. Последнее время брел волком — все больше стороной. Но говорит народ, что вышла у немецкой машинки осечка. Дают им наши прикурить. Хотел Гитлер до зимы кончить, да не получилось. Ноябрьские праздники наши в Москве провели, с военным парадом. Сталин выступал…　

— Расскажи еще, как людям живется под немцем.　

— Слаще некуда. Очищают колхозные амбары. Колхозы не распускают, называют «общественные хозяйства» — так грабить сподручнее. Коров обложили — 900 литров в год молока с коровы.　

— Ну-ну! А при нашей власти — 150.　

— Тогда ты был — товарищ, и никто на тебя руку поднять не мог. А теперь тебя зовут паном, а палкой лупят, как последнюю скотину, и молчи — иначе каюк! — со злостью продолжает рассказчик. — Закона для них никакого нет. Их начальники — обчищальнички, что хотят, то и делают. Из наших сволота вынырнула — служат люто, как продажные… псы. Выдают наших. Палачами заделались. Кой-где давят таких…　

— Собакам собачья смерть! — врывается в разговор кто-то.　

— И откуда, из каких нор повылазили эти гадюки? — не выдерживает другой.　

— Помолчите, не встревайте! Дайте рассказать человеку.　

— Гестапо, жандармерия, гебитскомиссары, шефы районов, полицаи, старосты притесняют народ смертно. Слух идет: будут молодежь в Германию гнать, в рабство… Так-то, браты!..　

Долгое, угрюмое молчание…　

— Ты эту куртку и нижнюю рубаху с повязкой смени, хоть тепла, но смени: конец все равно тебе в ней будет. Либо забьют палками, либо все равно после пристрелят. Ты будешьс ней здесь вроде вне закона, — советует кто-то новичку.　

— Мы все здесь вне закона, а с такой повязкой ты будешь здесь под особым законом — законом смерти, полного уничтожения, — уточняет другой.　

— А у какого старшины поменять мне эту одежду? — вдруг зло, раздраженно кричит новичок.　

— Поменяй одежду свою с тем, кому она совсем не нужна уже будет… — после паузы говорит вполголоса кто-то из кольца людей.　

Человек с красной повязкой делает последние затяжки. Его хмурое лицо еще больше мрачнеет. Окружающие молчат в тяжелом раздумье.　

Белобрысый узник, видимо, вожак, подумав, глухо говорит новичку:　

— Держись нашей компании, браток!　

Фашисты неоднократно объявляли, что будут выпускать из лагеря тех, чьи семьи живут на оккупированной территории. По-видимому, для того, чтобы хоть немного заставить людей верить их повседневному вранью, они отобрали человек сто, выдали им отпускные документы — «аусвайсы» и выстроили перед узниками, стоящими в отстойнике.

— Слушайте все! Все слушайте! — кричит переводчик. — Немецкое командование выпускает из лагеря первую партию пленных, живущих на территории, отвоеванной немцами. Смотрите все на этих людей! Если кто увидит здесь еврея, комиссара, коммуниста или человека, который живет не на отвоеванной еще немцами территории, то пусть он укажет на него. Тому, кто поможет разоблачить таких людей, будет выдан «аусвайс».　

Угрюмо молчат толпы людей. Многие узнают среди выпускаемых своих товарищей. Видно, фашисты выхватили из толпы первых попавшихся и, не имея возможности проверить их показания, рассчитывают на предательство.　

Дается команда: «Поднять аусвайс!» Вся шеренга поднимает белые бумажки.　

— Опустить! Поднять!.. Опустить! — и так несколько раз. Народ молчит…　

Тогда выпускаемым приказывают разойтись по лагерю.　

— Кто опознает среди выпускаемых неблагонадежных, пусть сообщит это любому полицаю, — объявляет переводчик. Полный расчет: предатель, не посмевший выдать товарища перед народом, может выдать его тайно.　

Процедура с выстраиванием перед лагерем одних и тех же людей повторяется несколько дней.　

Сегодня, когда все, даже сами «аусвайсники», потеряли окончательно надежду, людей с документами подвели к воротам и… выпустили.　

Но прежде фашисты вывели из строя трех-четырех человек, отобрали у них аусвайсы, избили зверски палками, намалевали красную полосу на рукавах и бросили обратно в лагерь…　

Есть все же иуды, ценой предательства спасающие свои шкуры, — вот что самое страшное!..　

— Да, вот пойдут эти ребята с аусвайсами по Украине, и поползут слухи: «Немцы распускают лагеря!» — говорит вполголоса, как бы самому себе, высокий светловолосый парень.

— Хитер! Ох, хитер немец! — отзывается кто-то из толпы.　

— Только хитрость на дураков рассчитана, — отвечает высокий. — Ребята-то расскажут, что здесь пережили…　

— Может, и не все расскажут — побоятся: под надзором будут дома…　

— Да разве народ не знает, что здесь делается! Вон сколько приходит сюда людей своих выручать! Уйдут, везде, всей Украине расскажут…　

— Похоже, что это для нас, для тех, кто здесь остался, делается: надейся, жди… и пропадай с этой надеждой спокойно, без шуму.　

— На дураков все это рассчитано.　

— Не все найдут силы и до дому добраться: ведь не люди, а ходячие скелеты пошли, — вздыхает кто-то.　

Действительно, завтра местные жители через проволоку сообщат нам, что несколько выпущенных с аусвайсами, зайдя в первые хаты, наелись досыта и умерли.　

— Эх, если бы мне дали аусвайс, я нашел бы короткую дорожку домой! — мечтательно говорит кто-то в толпе.　

— А твой дом где? — спрашивают мечтателя.　

— Да тут, совсем рядом… за Уралом.　

По толпе, как по камышу ветер, прошелестел смешок.　

— Среда выпущенных два твоих земляка пошли — отстал ты от компании, браток! — подшучивает кто-то.　

— Анберчи-берчи, лишка не ворчи! — обрывает шутника высокий.　

— Тихо! Боров идет! — вскрикивают у проволоки. Действительно, вдоль заграждения, тяжело дыша, несет свое брюхо Зингер.　

В четырех шагах позади него тянется, как собака с поджатым хвостом за хозяином, корявый полицай с дубинкой.　

Трудно сказать, кому из двух причитается больше ненависти и презрения. Сквозь стиснутые зубы цедятся реплики:　

— Какова рожа есть, такову в люди и несть!　

— Какова Улька, такова и Акулька.　

Комендант вдруг оборачивается к полицаю и своим клекочущим, гортанным голосом что-то приказывает ему по-немецки. Полицай знает немецкий так же, как Зингер русский: здесь они два сапога пара на одну ногу. Все насторожились. Вытянувшись перед Зингером, держась на фашистский манер руками за штаны, силясь понять, что хочет от него хозяин, полицай смотрит на него, вылупив глаза, и бормочет растерянно:　

— Яволь! Яволь![8]

Зингер, разозлившись, переходит, как всегда, на визгливый фальцет и бьет полицая по физиономии. За проволокой вспыхивает злой смех:　

— Ха-ха-ха! Го-го-го! — раскатывается по толпе.　

— Тянись, тянись, лакей!　

— Тянись, иуда!　

— Не угодил своему хозяину, холуй! Ха-ха-ха!　

— Дай, герр, еще «пану» по циферблату за верную службу!　

— Го-го-го-го!　

Полицай, бледнея, тянется все больше и больше, по-прежнему бормоча растерянно:　

— Яволь!.. Нихт ферштейн![9]

Не приведи ему бог не угодить коменданту и попасть туда, где смеются его бывшие товарищи: жить ему там только до ночи.　

Зингер снова бьет холуя по морде.　

— Зо! Зо! Гут, герр! Бессер! Нох айн маль![10] — подзуживает кто-то из-за