— Партизан! Комиссар! Шиссен!!!　

Помощник коменданта унтер-офицер Миллер кроме обычных «качеств» фашиста, славится тем, что с первого взгляда безошибочно определяет принадлежность к еврейской национальности. Он чистокровный немец, но узники окрестили его кличкой Финн. Сероглазый, с тонким носом, со стреловидными светлыми усиками над резко очерченными губами, он в сопровождении полицаев ходит среди толп или вдоль строя узников во время различных построений, высматривает свои жертвы. В эти минуты «охоты» ноздри его хрящеватого носа хищно раздуваются. Опознав в строю еврея, он подходит к нему и, улыбаясь, издевательски вежливо, мягким, вкрадчивым голосом спрашивает:　

— А ты не еврей?　

Получив отрицательный ответ, он обычно говорит:　

— А если я посмотрю «паспорт»?　

В таких случаях еврей, как правило, подвергнувшийся в детстве древнему религиозному обряду обрезании, смертно бледнеет и говорит:

— Да, а еврей!　

Тогда окружающая Миллера свора палочников бросается на уличенного, сбивает с ног, нещадно и избивая и заставляет подняться и гонит в группу обреченных евреев, где ему на груди и спине красной эмалевой красной нарисуют шестиконечную звезду — знак обреченных, А Миллер торжествующ скалит свои белыю крупные и ровные, как клавиши рояля, зубы.　

Унтер-офицер Нидерайн, Усатая собака, совсем не похож на арийца. Резко выделяются на бледно-желтом небольшом квадратном лице его широкие, прямые, черные, сросшиеся на переносье брови. Из-под бровей остервенело смотрят черные как угли глаза. Нидерайн — сверхметкий стрелок. Демонстрируя свое искусство, он пулей из винтовки перебивает с первого выстрела провода, протянутые на столбах рядом с лагерем. Это он в Яме убивал с обрыва людей, упражняясь в стрельбе из пистолета. В петлице мундира у него весной 1942 года появится ленточка железного креста. Как ошалелый, рыскает он по лагерю, и, как от бешеной собаки, сорвавшейся с цепи, шарахаются от него люди. По малейшему поводу и без всякого повода Нидерайн разражается злобной бранью. Тот, на кого обрушен гнев его, еще живой бледнеет, как покойник, так как пистолет Нидерайна сам вылетает из кобуры. Очень много людей в лагере Нидерайн застрелил лично, и за это свое рвение он и получил, по-видимому, высшую гитлеровскую награду.　

Обер-ефрейтор Ганс прозван Боксером. «Бокс» — его слабость. Он очень любит с одного удара в челюсть нокаутировать немощных узников. Когда очередной, подвернувшийся под руку валится замертво, Ганс, не оглядываясь, косолапит дальше по лагерю, до следующего «раунда». А нокаутированного с трудом приводят в чувство товарищи.　

Ефрейтор Судек не имеет клички. Он наиболее крикливый из фашистов. Несмотря на свою крикливость, он, быть может, единственный из всех палачей тупо добродушен. Но при　всем своем добродушии, как младший по чину, он очень исполнителен, и поэтому от его равнодушного добродушия нам не легче.　

Кроме Зингера, Миллера, Нидерайна, Ганса и Судека, служивших в лагере на элеваторе до ликвидации его, здесь, как и в Яме, зверствовали многие фашисты, которые приходили в лагерь на отдых от «ратных дел» с фронта. Имена их остались неизвестными узникам, но сами они оставили после себя мрачную память. Выслуживаясь перед начальством, может быть, втайне питая надежду «зарекомендовать» себя и остаться в лагере до конца войны, они соревновались друг перед другом в жестокости.　

Сознательно сохраняя табунный, стадный порядок в лагере, фашисты зверски уничтожали людей за «нарушение дисциплины». Эти спровоцированные «нарушения» — только повод для уничтожения.　

…Под вечер, когда тысячные толпы людей проходят из отстойника в узкие ворота на ночевку в сараи, здесь, в воротах, то и дело образуется давка. Часто под нажимом толпы начинают трещать столбы, и тогда с вышки по сгрудившимся у ворот людям дают «для порядка» длинную пулеметную очередь… Идущие позади в этих случаях перешагивают через трупы многих убитых.　

…В деревянный сарай набились на ночь тысячи людей. Пока еще светло, все с невольной завистью посматривают на человека, висящего под крышей в гамаке из плащ-палатки. Каждый вечер он подвешивает ее на деревянных раскосах, укрепляющих опорные столбы и стропила крыши. Туда добраться по столбам и раскосам не легко, но зато как ему, счастливцу, удобно там спать. Здесь же, внизу, люди стоят один к другому впритирку и на всю ночь обречены на тяжелое полудремотное состояние. В сарае гомон и галдеж. Тысячи людей окликают друг друга, товарищ зовет потерявшегося приятеля, тут и там вспыхивают перебранки.　

Сгущается ночной мрак. Чуть-чуть светятся в темноте открытые широкие двери.　

— Тише, тише! Слушайте приказ! — сквозь гул и крики еле слышно доносится от входа.　

— Тише! Тише! Слушайте, слушайте! — подхватывают тут и там.　

В слегка стихнувшем гомоне слышатся слова приказа: «Если через десять минут в сарае не установится тишина, охрана будет стрелять по сараю!» Все понимают, что угроза будет выполнена, и шум немного стихает, но совсем его утихомирить в такой тесноте и давке совершенно невозможно. И ровно через десять минут начинают греметь винтовочные выстрелы. Звуки их усиливаются треском пробиваемых пулями досок. Тишины по-прежнему нет, и методично, упрямо гремят и гремят выстрелы. Тут и там в темноте слышатся вскрики и стоны раненых. Те узники, которые находятся ближе к стенам, замирают, насторожившись, и вздрагивают после каждого очередного удара пули поблизости.　

— Тише, вы! Слышите, людей убивают! Тише! Товарищи!.. — слышится в темноте со всех сторон. Но крики увещевающих только усиливают общий шум. Становится жутко от такого бессмысленно жестокого уничтожения беззащитных людей. Вскриков, стонов раненых все больше и больше, и они тоже усиливают общий гомон. В вышине под крышей из мрака нарастает отчаянный вопль:　

— Товарищи, помогите! Лопатку прострелили! Братцы, кровью истекаю! Спасите! О-о-о!　

Крик постепенно угасает и переходит в глухой стон. Никакими судьбами не пробраться к раненому в кромешной тьме по сложным переплетам раскосов, да пробравшись, никакими путями не спустишь его вниз. Стон сверху вскоре затихает.　

Насторожившись, толпы людей слушают призывы о помощи раненых, хрипы умирающих и грохот выстрелов. Когда стрельба, наконец, прекращается, с разных сторон от стен раздаются просьбы:　

— Товарищи, у кого есть санпакет, передайте сюда.　

Совсем рядом, в углу сарая, слышатся во мраке приглушенные временами гулом толпы тревожные реплики:　

— Потеснитесь, товарищи, дайте место!　

— Клади. Осторожней!　

— Снимай гимнастерку!　

— М-м-м! — мычит, скрипя зубами, раненый.　

— Нельзя снять! Фу! Черт, темно, все в крови! — слышится молодой голос.　

— На лезвие; режь рубаху, быстро!　

— Петро, раскрыл пакет? Клади подушечку на рану!　

— Есть!　

— Теперь крути бинт, просовывай под него низом ко мне. Так! Опоясывай еще! Туже, туже!　

— Пропал я теперь, братцы! — слышится слабый голос…　

— Ничего, друже, бывает хуже. Потерпи. Завтра добьемся, чтобы тебя отправили в госпиталь… Если можешь, спи, товарищ!..　

Утром, когда в сарае становится светло, взоры устремляется