выгоняют нас под открытое небо. Сперт и душен воздух в сараях, но там все же тепло, и, выкатываясь гурьбой во двор, мы сразу начинаем мерзнуть и мокнуть, если моросит дождь. Начинается сутолока и давка
у проходов, где два раздатчика выдают баланду, черпая ее из стоящих перед ними бочек. Бочки все время наполняются двумя подносчиками баланды. Гитлеровцы могли бы установить определенный порядок и очередность, но они, по-видимому, боятся любой организации среди заключенных, и поэтому везде царит стадный, табунный беспорядок, хаос и свалка. Здесь, как и в Яме, каждый нарочно предоставляется самому себе, будятся в человеке индивидуалистические инстинкты, каждому приходится на первых порах думать только о сохранении своей жизни в этом столпотворении.
Попав в поток идущих к раздатчикам, как сквозь строй, проходишь мимо дюжих псов-полицаев: они обрушивают на проходящих град палочных ударов. Руками парируешь удары, направленные тебе в голову, подставляешь локти под удары, блокируешь их. Кисти рук и предплечья у тебя будут всегда в синяках, но хоть голова была бы не разбита в кровь, как у многих моих товарищей.
Молчаливо, стиснув зубы, принимают узники удары палачей. Не укрощают они нас, не парализуют они нашу волю, а ожесточают.
Бей, собака! Бей, иуда! Бе-ей, твоя сейчас сила и власть! Бей!
Наконец, в котелок (ты счастливец, что он у тебя есть!) получаешь баланду и, лавируя, уклоняешься от встречи с рыскающими около раздачи полицаями, которые шутки ради могут ударом палки выбить у тебя котелок из рук.
Отойдя в сторону, сохранившейся у тебя за голенищем ложкой, с тревогой и жалкой надеждой проверяешь густоту сегодняшней порции.
Баланда здесь такая же, как и в Яме: мутная, несоленая жижа с плавающей в ней крупой и иногда двумя-тремя маленькими кусочками свеклы. Очень часто в котелке оказываются самые настоящие прокисшие противные помои. Только одно воспоминание о них, об их запахе и вкусе до конца дней твоих будет вызывать тошноту.
Но ты человек, попавший в страшную беду, — в лагерь смерти! Каждый шанс на жизнь у тебя на учете, и ты съешь все, что тебе сегодня дано. Затем целый день до вечера ты стоишь в отстойнике, месишь холодную грязь и стараешься пробраться в толпу товарищей: где теснее, там теплее. И опять думаешь…
Думы, думы!.. Думы о судьбе Родины, борющейся с лютым врагом, думы о судьбе близких, о своей судьбе, о судьбе твоих товарищей, думы в поисках выхода. Сколько дней, недель, месяцев простаивали мы под открытым небом и в дождь и в снег, подняв воротники шинелей, опустив борты пилоток на уши, думая свои невеселые думы! Когда нет дождя, вынимаю пакетик бумаги и карандаш и делаю зарисовки и наброски к задуманной в Яме серии.
Товарищи интересуются моей работой, ограждают от толчков, услужливо подставляют спину для того, чтобы я мог, положив на нее пакетик с бумагой, «работать с удобством».
— Рисуй, товарищ, рисуй! Нарисуй, чтобы люди после знали и не забыли, что с нами было! — слышу я одобрительные реплики.
— Смотри только, чтобы фашист не увидел твоих «чертежей», а то он так тебя разрисует палкой, что родная мать не узнает! — предупреждает другой.
— Палка — полбеды. Пристрелит, как пить дать! — слышится справа.
— Остаться бы живым да книгу написать! — со вздохом говорит кто-то позади, тяжело, простуженно дыша у моего уха.
Обдумывая темы будущих листов, продолжаю записывать их в зашифрованном виде для памяти. Сама лагерная жизнь подсказывает композиционные решения, образы.
Вечером, когда отстойник уже набит тысячами людей, к воротам подходят полицаи и открывают их. Каждому намерзшемуся за день, хочется попасть в сарай. Тысячи людей устремляются к узким воротам, и здесь образуется страшная давка. Толпа заносит людей на колючую проволоку, полицаи глушат палками передних. Слышится брань, стоны, хрипы, вздохи, вскрики сдавленных, поскрипывание столбов ограды, сухой треск рвущихся о проволоку шинелей и характерное дзеньканье отцепляющейся от одежды от проволоки.
Как лодка, затертая ледоходом, плыву в толпе, медленно приближаясь к проходу.
Столбы ворот укреплены растяжками — канатами из колючей проволоки, привязанным к кольям, вбитым по обе стороны столбов. Только бы не занесло на эти ощетинившиеся железными ежами канаты!..
Случилось то, чего так боюсь: толпа прижала меня грудью к колючей тяге. Рядом со мной, ближе к столбу, где канат выше от земли, люди, разгоряченно дыша, ныряют вниз; кто-то, протискиваясь, увлекает под канат мои дрожащие от напряжения слабые ноги. Ощетинившийся стальными иглами канат, как бульдог в мертвой хватке, медленно, но верно движется к шее, к лицу…
Представив себе, что будет со мной, с моими глазами, когда канат начнет рвать и терзать вместо шинели мое лицо, я прихожу в ужас. Собрав последние силы, резко поворачиваюсь спиной к канату и ныряю под него. Шинель моя, крепко зацепленная колючками, задирается. Закутавшись в нее с головой, барахтаюсь на четвереньках под канатом. Упираюсь руками в холодную грязь, еле отцепляюсь от цепкого каната и вскакиваю на ноги.
Вместе с другими бегу по грязи к сараям. Нельзя назвать, пожалуй, бегом тяжкий переступ ногами с наклоненным корпусом и протянутыми вперед для сохранения равновесия руками. Ослабев от голода, мы не способны бежать…
А в стороне от ворот стоят гитлеровцы и, наблюдая происходящее, весело ржут. Это для них ежедневное увеселительное зрелище.
Вот, наконец, и каменный сарай. Вскакиваю в его двери, прохожу в темную глубину, тускло освещенную дверью и маленькими окнами под потолком. В сарай входят поддерживаемые товарищами подобия людей, с ног до головы вымазанные вонючей грязью. Это затоптанные в давке. Без пилоток (они их потеряли в давке), дрожа от холода и нервного потрясения, широко расставив облепленные грязью руки, они бредут среди людей, отыскивая себе место. Вначале все невольно отстраняются от них. Затем, пока в сарае еще относительно просторно, кто чем может — ложками, щепками, сложенными вдвое ремнями, счищают с пострадавших холодную липкую грязь. Сарай быстро наполняется людьми, громко окликающими друг друга:
— Савченко! Савченко, где ты?
— Ваня, я здесь, давай сюда!
— Полухин! Семен! Ко-о-ля! — слышатся со всех сторон крики.
Помещение набито уже до отказа, все стоят друг к другу впритирку, а в открытые широкие двери с шумом ломятся оставшиеся на улице тысячи узников.
Реберные мышцы от давки устали. Жадно хватаю спертый воздух широко открытым ртом. Сдавленный со всех сторон, не могу глубоко вздохнуть. Хочу выбраться из сарая. Не могу…
«Ох, однако мы все здесь задохнемся!» — приходит в голову паническая мысль и, по-видимому, не только мне одному. Многие вылезают из толпы и ползут один за другим по нашим
