Постепенно протискиваюсь к выходу. Жадно хватаю ртом свежий воздух.　

Поближе к сараям и проволочным заграждениям, где меньше размешена грязь, прижимаясь один к другому и навалившись один на другого, лежат дремлющие и спящие узники. Так сплавляются на льдинах вниз по реке во время весеннего ледохода на Ангаре и Енисее дикие серые гуси…　

Разгоряченный давкой в сарае, я быстро остыл и замерз. Холодно, а хочется лечь, уснуть. Земля непреодолимо тянет к себе тяжелую голову. Спать, спать! Подойдя к груде спящих, обернув стынущие колени полами шинели, сажусь на землю и, подняв воротник, наваливаюсь корпусом на лежащего. Мой мимолетный, безвестный друг, проснувшись, не возражает против этого: своим телом в какой-то мере я укрываю его от ночного холода. И мы, не обмолвившись ни еловом, засыпаем.　

Я проснулся от озноба, охватившего все мое существо. Замерзли руки, ноги, колени, спина — сама душа замерзла. Скрюченный холодом, еле встаю на ноги. Кутаясь в полы шинели, ежась и стуча зубами, провожу остаток ночи на ногах: не решаюсь лечь на застывшую землю.　

В темноте, среди груд спящих, бродят такие же, как я, мученики и смотрят временами на восток. Скоро ли кончится эта длинная, холодная, мрачная, проклятая ночь плена?!　

Проходя около навеса, вижу висящие, с вытянувшимися носками, уже закостеневшие ноги. На одной нет обмотки: из-под армейских брюк на грязный ботинок выползли серые шнурки кальсон. Кто-то не вынес пыток голода, холода и бессонницы, кто-то не выдержал этой ночи…　

Засветился на востоке холодный рассвет, пришло утро, и все началось в лагере сначала…　

И пошли чередою дни и ночи упорной борьбы за жизнь, в которой разум твой, как бы отрешившись от тебя, будет рассчитывать каждый твой шаг, будет учитывать каждый шанс, а если нужно, будет принимать мгновенные, быстрые решения.　

Вспомнив, как узники Петропавловской крепости, как Ленин в тюрьме занимались гимнастикой, я тоже начинаю заниматься гимнастикой. Днем, отойдя к проволочному заграждению, где относительно просторнее, сняв, если позволяет погода, шинель, делаю размашистые гимнастические упражнения. Проходящий по ту сторону проволоки пожилой часовой-немец в шлеме и с винтовкой за плечом останавливается и, изумленно вытаращив глаза, смотрит на меня. Он, возможно, считает меня помешанным. Я, не обращая на него внимания, продолжаю заниматься своим делом.　

— Официр? — спрашивает он, постояв.　

— Найн, золдат! — отвечаю я резко в паузе между упражнениями…　

Не для развития своего немощного, обессиленного голодом тела, для которого физических упражнений в давках и толкучках лагеря больше чем достаточно, а для укрепления духа делаю я гимнастику…　

В тесноте, в толчее быстро размножается наш новый лютый и беспощадный враг — вошь. Сначала появилась она подмышками, затем перекинулась под воротники, манжеты рубах, на пояса кальсон и на щиколотки ног — у подвязок брюк. Вшам стало на нижнем белье людей тесно: тысячами выползают они, крупные, серо-желтые, на верхнюю одежду узников. Поедом едят они нас, огнем полыхает тело, когда из тысяч гнид вылупливается почти невидимая вшивая мелочь. Стоя в толпе, часто видишь, что у впередистоящего под поднятым воротником шинели все бело от кишащих, копошащихся вшей. Все свободное время отвожу на борьбу с ними. Когда позволяет погода, отхожу в сторону, снимаю гимнастерку, нижнюю рубаху и уничтожаю их.　

Рана моя, которую я не перебинтовываю с первых дней плена, начала нестерпимо зудеть. Не выдержав, я разбинтовал ногу и увидел, что вокруг раны в сукровице белеют отвратительные жирные брюшки крупных вшей. Сохранившееся в вещевом мешке бывшее белое ворсистое полотенце я использую как ловушку для вшей, укутывая им шею. Утром и несколько раз днем, отойдя в сторону, снимаю с шеи полотенце и собираю крупных серых вшей. Каждый раз я вылавливаю штук 40–50.　

Вошь принесла сыпной тиф. Вспыхнула в лагере и эпидемия дизентерии, распространившаяся с ужасающей быстротой. Над отхожими канавами днем и ночью сидят скрючившиеся от боли больные. Обледеневшие доски, перекинутые через канавы, земля кругом залиты кровавыми испражнениями, которые разносятся тысячами ног по всему лагерю. Часто, поскользнувшись на обледеневших досках, ослабевшие люди падают. Судорожно хватаются они немощными руками за скользкие доски и, если рядом но окажется товарищей, они срываются в кровавую жижу…

Страшно и тягостно видеть все это. Еще страшнее, когда какой-либо фашистский садист, потехи ради, сталкивает в зловонные нечистоты человека, когда он коваными сапогами наступает на судорожно цепляющиеся за загаженные доски пальцы жертвы и бьет каблуком в искаженное ужасом и гневом бледное лицо.　

Что это такое? Где, в каком веке происходит все это? Не сон ли это, не тягостный ли это бред? Что делает с человеком гитлеризм! Почему вот этот здоровый, стиснувший в каком-то исступленном восторге оскаленные зубы, осатаневший рыжеволосый немец перестал быть человеком? Топя в отхожей яме больного слабого человека, он наслаждается его ужасом и бессилием.　

Какие более страшные, чем звериные, инстинкты разбудил в этом немце фашизм? Какие жуткие темные сдвиги произошли в его сознании, превратили в бешеного, лютого, ничего не знающего и не признающего, кроме исступленного рыка «Хайль Гитлер!»? Перед нами, обреченными, фашизм не надевает никаких масок, и мы видим его подлинное лицо.　

Те, кому удается выбраться из зловонной ямы, разносят по лагерю инфекцию. Какая нужна осторожность и бдительность, чтобы не заразиться. Каждый раз после еды тщательно мою свой котелок под краном и прячу его в солдатский вещевой мешок, за чистотою которого слежу особенно бдительно.　

С каждым днем все полнее и ярче показывает нам свое страшное лицо фашизм.　

В городе Хороле фашисты открыли госпитали, куда отправляют часть больных тифом, дизентерией, инфекционными болезнями, раненых и изувеченных побоями. Там в жутких условиях, в тесноте, без медикаментов и перевязочных средств, ведут героическую борьбу за спасение жизни товарищей советские врачи и санитары из военнопленных. Госпитали завалены тифозными. Раздетые донага, поражая своей худобой, валяются они в соломе.

В госпиталях проходят практику немецкие врачи Фрюхте и Гредер. Люди для них лишь подопытный животные.　

После освобождения советскими войсками Хорола в в списки военных преступников будут занесены имена и этих врачей.　

А на элеваторе зверствуют другие палачи. Под вечер, когда заключенные топчутся в отстойнике, провожаемый их ненавидящими взглядами проходит вдоль перегораживающего лагерь проволочного заграждения комендант дyлага капитан Зингер, Боров, как зовут его узники. Заложив руки за спину, степенно несет он свое громадное брюхо на жиденьких ногах, обутых в лакированные сапоги. Маленькие, настороженные темно-серые глаза его выглядывают из под вздернутых верхних век. Тяжело дышащий от жира Зингер сам не может бить узников, но клокочущий злобный крик его, переходящий в визгливый фальцет, то