…Время от времени по лагерю передаются подхватываемые многими голосами вызовы:　

— Павлов Петр Иванович из Киева, к воротам: жена пришла!　

— Черненко Степан Семенович из Умани к проволоке: мать пришла!..　

Если подойти к главным воротам лагеря поближе, то можно увидеть картины скорбных встреч…　

По ту сторону проволоки, там, где взад и вперед прогуливается часовой-немец, стоит в черной телогрейке и синей суконной юбке старая худенькая женщина и смотрит пытливо в лагерь. На голове ее серая шаль, на ногах — стоптанные, покрытые грязью ботинки, в руках узелок с передачей; на обветренном худом лице выражение растерянности и глубокого волнения. Встревоженный, испуганный взгляд ее блуждает по лицам проходящих и подходящих узников.

«Он! Нет, не он… Слава богу, не он!..» — читаю я на измученном дорогой, переживаниями и ожиданием лице.　

Толпящиеся у ворот заключенные расступаются. Из глубины лагеря медленно идут два узника: они ведут под руки страшное подобие человека. Это подобие человека, повиснув на руках товарищей, еле волочит торчащие из-под короткой, обрезанной выше колен шинели палки-ноги в обмотках, с навернутыми на ступни вместо обуви грязными обрезками шинели. Вот он ближе и ближе.　

Не человек это, чудовище… Не лицо живого человека это, а смертельно-бледный, оскалившийся чернобородый череп, увенчанный высоким колпаком развернутой пилотки. Из глубины затененных орбит скорбно и недоуменно смотрят на мир большие карие глаза с громадными белками. Иссохшие, обескровленные губы не в силах закрыть крупных оскаленных зубов, резко выделяющихся на густой черной щетине усов и бороды. Не то смеется, не то плачет это страшное лицо…　

Вблизи все замолкает… Вдруг все вздрогнули от страшного, нечеловеческого вопля:　

— А-а-а! Сы-ы-н!!　

А потом:　

— Сын мой!.. — прозвучало сдавленно, почти шепотом.　

И на весь мир:　

— Изверги! Ироды! Что вы творите!　

И через минуту страшного молчания:　

— Сыночек мой родненький, что с тобой сделали?! — как бы осознав страшную непоправимость свершившегося, зарыдала мать, устремив глаза на сына, подведенного к проволоке.　

Упал на землю узелок с передачей… Худые старческие руки судорожно вцепились в колючую проволоку. Как раненая птица, бьется, повиснув на проволоке, мать.　

— Сынку, мой родненький! Что я теперь делать буду!? Ой-ой! Что я скажу дорогой жене твоей и малым деточкам твоим?! — всплеснув руками, как на похоронах, запричитала она по-народному, не сводя с сына широко открытых, обезумевших от ужаса глаз.　

Видавший виды пожилой часовой-немец, боязливо оглядываясь на окна комендатуры, нерешительно отдирает старуху от проволоки.　

— Матка, цурюк! Цурюк, муттер! — твердит он глухо. Затем, махнув рукой, понурив голову, отходит в сторону.　

Брови сына сдвигаются, глаза его как бы уходят еще глубже в полумрак орбит и загораются гневом.　

— Мать, перестань! Стыдно! — вдруг резко бросает он.　

Когда стенания встрепенувшейся матери сменяются судорожным всхлипыванием, черты лица сына вновь расслабляются, большие глаза наполняются слезами, и он из глубины души выдавливает:　

— Стыдно мне, мама… О-ох! — как сраженный насмерть, вдруг глухо и тяжко вскрикивает он, вскинув голову и вобрав ее в плечи. Медленно стекленеют глаза и приспускаются веки. Падает на грудь голова на обессиленной тонкой, худой шее. С шумным всхлипом вбирает несчастный воздух. Все вблизи замерли и слышат смертно-тоскливое, как шелест листвы:　

— Матушка!.. Стыдно…　

Ноги сына подкосились, и он всей тяжестью тела, как вздернутый на дыбу, повис на руках товарищей.　

А мать… Не нашли люди еще тех слов, тех линий, красок, форм и звуков, которыми можно бы было выразить всю глубину скорби и страданий матери, оплакивающей своего погибшего сына! Не потому ли непревзойденные художники прошлого, запечатлевая образ скорбящей матери над телом убитого сына, опускали на лицо ее покрывало?　

Поодаль безмолвно, сняв пилотки, шляпы и шапки, стеной стоят узники, не имея сил поднять глаза и взглянуть на это последнее прощание.　

Сырой, резкий ветер шевелит и взъерошивает светлые, темные, черные и убеленные сединой волосы на обнаженных склоненных головах. Каждый сейчас, переживая тяжелое горе старушки, в думах своих, в чувствах своих — со своей матерью, со своей родимой…　

Стонет упавшая на колени мать, гладя дрожащей рукой через колючую проволоку волосы замученного сына.　

И поднимаются одна за другой потупленные головы. Крепко сжаты руки, держащие головные уборы. Стиснуты до боли заросшие щетиной челюсти. Скорбные глаза устремлены перед собой. Но не видят эти глаза ни проволоки, ни павшего, ни матери его. Смотрят они далеко-далеко… Смотрят они на Восток.　

Устремленные вдаль, одну мечту, одно чаяние излучают застывшие, как изваяния, облики…　

…Иду от ворот в глубь лагеря, потрясенный виденным.　

В стороне от толпящихся узников, опершись плечом на стену деревянного сарая, стоит молодой парень в гражданской одежде и смотрится в маленький осколок зеркала. Судя по его удрученному лицу, видом своим он весьма недоволен.　

— Товарищ, дай, пожалуйста, на минутку мне зеркало, посмотрю и я на себя, каким я стал, — обращаюсь к нему.　

Вздохнув тяжело, он передает осколок мне. Трясется не то от холода, не то от пережитого только что волнения моя рука. Из маленького зеркала, зажатого в ладони, то появляясь, то ускользая, смотрит на меня удивленно и растерянно совсем-совсем чужое, незнакомое мне лицо… Неужели это мое — красно-кирпичное, обветренное, одутловатое лицо? Неужели мои — эти ярко-голубые глаза с черными маленькими зрачками, темными окаймлениями радужной оболочки и красными, воспаленными от ветра и бессонницы веками?　

Мои глаза были темно-серыми; видно, по контрасту с оранжевым лицом стали они казаться такими голубыми. Впадины щек, орбиты глаз смотрящего на меня из зеркала лица залиты голодными отеками. На страшно старом, усталом, изменившемся до неузнаваемости лице, отраженном в зеркале, выражение удивления и растерянности сменяется выражением огорчения и даже испуга. Не надо было смотреться в зеркало!..

— Да, родная мать не узнала бы мепя теперь, — говорю я парню, возвращая зеркальце.　

И слава богу, что не может она видеть меня сейчас, в этой чужой, страшной личине!　

А в это время в далеком Забайкалье, она, моя мать, получив известие, что я пропал без вести, почти пророчески заявила близким:　

— Нет, он жив! Когда наши освободят Киев, он объявится!　

И для того, чтобы как-нибудь приблизить этот желанный день, она свои единственные драгоценности — обручальное золотое кольцо и золотые серьги (память покойного мужа — моего отца, погибшего в гражданскую войну) — сдала в