Время от времени фашисты организуют повальные обыски.　

На территории лагеря глубокая грязь, поэтому нас для обыска выводят партиями на выкопанное картофельное поле во соседству с элеватором. Здесь конвой и полицаи выстраивают нас в одну шеренгу, заставляют всех раздеться до нижнего белья, положить перед собой верхнюю одежду с вывернутыми карманами, разложить вещи и головные уборы.　

Стоящий со мной рядом узник в шлеме танкиста, снимая с себя синий комбинезон, украдкой вынимает из заднего кармана брюк маленький пистолет и закапывает его в рыхлую землю. Я так же прячу свои документы, наброски и записи.　

Вдоль строя идут два немца. Они брезгливо, боязливо, как клубки ядовитых змей, ворошат длинными палками наше барахло. По их настороженным лицам видно, как страшно боятся они нашего завшивленного белья. Приказ есть приказ, но тиф есть тиф.　

Дойдя до моих вещей и переворошив их, первый немец поднимает подвязки для носков, сделанные мне матерью из крепкой красной резины. Хранил я их в вещевом мешке не только как память: их можно было применить как жгуты во время ранения. Посмотрев на них, немец что-то говорит второму, показывая ему свою находку.　

«Отобрать или оставить?» — по-видимому, спрашивает он. Второй немец недоуменно вскидывает плечи. Первый обматывает несколько раз свое предплечье резиной и показывает приятелю.　

«Догадался-таки, с-собака!» — думаю я, смотря угрюмо на него.　

После того, как второй немец пренебрежительно машет рукой, первый бросает обратно в мою кучу резину, и оба проходят дальше.　

Собирая вещи и одеваясь, я, оглянувшись, незаметно вырываю из земли спрятанное и кладу на свое место. То же делает и танкист со своим пистолетом.　

Вечереет. Где-то за сараями садится солнце. Голубовато-серый элеватор и темные сараи проецируются резким силуэтом на лимонно-желтом сияющем небе. Подмораживает. Почти все узники прошли через проходы раздатчиков и сгрудились в отстойнике, ожидая пуска в сарай.　

На столб ворот по проволоке, как по лесенке, взбирается молодой худощавый переводчик. Усевшись, словно ворона, он начинает орать, стараясь перекричать шумы лагеря:　

— Тише! Тише! Слушайте последние известия! Слушайте, слушайте известия!　

Как и в Яме, на элеваторе заведен обычай бросать реплики фашистскому агитатору в виде народных пословиц и поговорок. Начинается своеобразная дуэль.　

— Врать — не колеса мазать! Валяй, не замажешься! — иронически замечает кто-то из толпы. Товарищи надежно прикрывают бросающего реплику, она может стоить ему головы.　

— С вранья пошлины не берут! Дуй, не стой, голубок! — слышится ласковое стариковское из другого угла отсека.　

— Говори почаще, будто двое…　

Люди настораживаются, слушают и одобрительными смешками награждают остроумные и ядовитые реплики.

— Слушайте! Слушайте! Доблестные непобедимые немецкие войска наносят сокрушительные удары русским! — завывая, кричит переводчик.　

— Хвастливое слово гнило!　

— Хорошо петь веселую, да не свернуть бы на похоронную!..　

Слышит агитатор реплики и понимает прекрасно их смысл. Но как переведешь их стоящему рядом фашисту — еще накличешь на себя немилость? И продолжает он врать и орать напропалую.　

— Слушайте все! Слушайте! Ленинград пал. По Невскому проспекту гуляют доблестные немецкие офицеры и солдаты!　

— Высоко поднял, да снизу не подпер! — кричит кто-то издалека звонким молодым голосом.　

— Так уж на роду написано: что ни скажет, все соврет! — отзывается рокочущий бас где-то совсем рядом.　

— Не поглядел в святцы, да бух в колокол.　

— Тише, слушайте! Советы оставили Москву, и непобедимые войска фюрера заняли Кремль! — распинается переводчик.　

Реплики сыплются как из рога изобилия:　

— Сказывай тому, кто не видывал Фому!　

— Не летай за облака, дорожка далека!　

— Ври, да знай, наконец, меру!　

— Да, вранья много, видно, колокол льют, — изводят глашатая репликами незримые в толпе «оппоненты».　

— Наврет, что и в шапку не складешь!　

— Хорош богослов: поет с чужих слов, — переходит на личности разговор.　

Уязвленный «богослов» начинает нервничать, но не сдается:　

— Самые последние известия! Са-а-мые последние известия! Сталин с дочерью улетел в Америку, — провозглашает он, взглянув сверху вниз на немца, как бы ища у него поддержки своему вранью.　

— Ух, как понесло, не надо и весло! — громко, неожиданно весело восклицает кто-то.　

— Хе-хе-хе! Ха-ха-ха! Го-го-го! — прокатывается по толпе. Все откровенно, зло смеются. Странно и жутко видеть этот убийственный смех на изможденных, заросших, злых лицах.　

Немец недоуменно оглядывается, он не знает, как принять этот смех: как выражение радости или как издевку.　

— Полно врать, пора и перестать! — веско вступает кто-то в разговор.　

— Война на днях закончится, и всех вас распустят по домам! Скоро будете есть дома горячие пирожки! — стараясь перекричать смех и реплики, истошно вопит агитатор.　

— Не кажи гоп, поки не перескочишь!　

— Верю, верю всякому зверю, собаке, ежу, а тебе — погожу!　

— Напустил туману, да не закрыл изъяну! — продолжают «комментаторы».

— Пустой горшок громче звонит! — кричит вдруг кто-то молодо.　

— Хе-хе-хе! Ха-ха-ха! — одобрительно прокатывается по толпе.　

Последняя пословица окончательно выводит из себя фашистского пропагандиста, он бледнеет от злобы и начинает грязно ругаться.　

— Вы… советские агитаторы! Мало вас… лупят перед строем! Подождите… то ли вам еще будет! — грозится он.

— Не кипи, простынешь! — слышится спокойное, остужающее.　

— Знаем, знаем, все вы здесь… коммунисты! — брюзжит, сидя на колу, «оратель».

— Нечего на чужого бога пальцем показывать! — врывается в брань уверенный голос.

— Все равно сдохнете здесь от голода, большевики проклятые! — визжит петушок-переводчик.

Улыбки с лиц как будто сдувает. Лица становятся серьезными. Глаза наливаются гневом и ненавистью.　

— Угрозы — глупым страх, — спокойно, дуэтом, как сговорившись, отвечают два голоса с разных сторон.　

— Поменьше бы калякать, не пришлось бы вякать! — делает «прозрачный» намек предателю кто-то невидимый.　

— Кошка скребет себе на хребет! — поддерживает его голос за моей спиной. Один узник, присев за спиной товарища, сложив ладони рупором, гулко, как в бочку, кричит, подвода итог «дискуссии»:　

— Эй, ты! Сорока на коне — лети, мать твою…! Расшумелся, как голик на бане!　

Эта крепко посоленная реплика, поддержанная вспышкой уничтожающего смеха, окончательно добивает незадачливого оратора, и он, матерясь и цепляясь штанами и полами куртки за колючки, начинает слезать со столба.　

— Нэ трать, кумэ, марно сылы, та йды на дно! — провожает его мягкий, мурлыкающий голос.　

— Да, пословица не укор, а почешется и вор, — говорит, ухмыляясь, стоящий рядом со мной чернобородый сероглазый узник в подшлемнике.　

Стоя уже на земле, застегивая дрожащими от злобы пальцами куртку, агитатор визжит из-за проволоки:　

— Черт с вами! Пухните, пропадайте с голоду, если не хотите есть дома шанежки и коржи с маком.　

И тут кто-то из толпы кричит ему во весь голос такое пожелание в рифму, что не только написать, но и намекнуть нельзя. Оглушительный взрыв злого, торжествующего смеха провожает «агитатора».　

Короче и короче становится осенние дни, длиннее холодные бессонные ночи. Все