Крутили, вертели, замок открыть не смогли. Пристыженные, разошлись по дворам.

Алексей Поликарпович рад: слава доброго кузнеца за зиму не померкла. Вставал он чуть свет, долго молился, наскоро закусив, спешил в кузницу. Лаврентий со Степаном уже на месте. К приходу отца, голые по пояс, в длинных кожаных передниках. Каждый занят своим делом. В горне – тусклое пламя, деревянный ящик полон мелко колотого древесного угля, в долбленке – колоде залита свежая вода. Вздохнут меха – озарится ярким пламенем горн, цветом спелой малины окрасится кусок металла, и застучат молотки, заблажат по селу петухи, начнут доить коров хозяйки.

Настроившись на привычную работу, отец был всегда покладистым, предвидя заранее результат своей работы, сыпал прибаутками и нередко шутил. Однако в последнее время на душе его скребли кошки, и в голову лезли неспокойные мысли. Шутка ли, сын позволил дерзить отцу, мало того – богохульствовать стал. Не-ет, не допустит он подобного. В думах Алексей Поликарпович ушел в себя, с домашними стал резок и придирчив. Всегда аккуратный и опрятный, теперь он стал изменять своим привычкам, и неделями не чесал своей бороды, в которой застряли хлебные крошки. Сыромятный ремешок, сдерживающий волосы, небрежно сполз за ухо, отчего побитые проседью космы сосульками повисли над глазами. Несмотря ни на что, все же его жилистые, коричневые от загара руки твердо держали фунтовую болодку – молоток, а черные, жгучие глаза, из-под мохнатых щеток-бровей зорко следили за ударами сына. «Затеял свару в семье,» – думал он, -«поганец!»

Сноровисто и сильно ударял Степан кувалдой по раскаленной заготовке. Желваками надувались мышцы рук и живота у молотобойца. Подобно тесту под руками стряпухи, брызгая искрами, заготовка расплывалась, оседала, принимая нужную кузнецам форму. «Весь в меня! И ростом, и силенкой господь не обидел, а башка – набекрень! Дай такому волю – всё вверх дном и торчком поставит…»

Лаврентий одной рукой раскачивал меха, натягивая и опуская цепочку с деревянной ручкой, в другой – держал клещи, подталкивая ими в гудящую пасть горна угли. Ими же по чуть заметному кивку головы отца подхватывал с наковальни заготовку или подавал назад раскаленную.

Лаврентий тоже плечист и кряжист, и чуть повыше Степана. Оба сына, как две капли воды, похожи друг на друга, только старший рус волосом – в мать пошел, – отрастил усы, и бородка полезла до мочек ушей. Лаврентию девятнадцать лет, младшему – на год меньше. Радоваться бы, да не тужить: вон какие помощники – подсобники вымахали! Но не живи как хочется, а живи, как господь велит! Не успели опомниться с матерью от Сонькиных проделок, от её подлости, а тут Лавруха дулю подсунул. Не ко времени! Сам застал старшого на сеновале с Матреной, где целовались-миловались. Оно дело-то житейское – плоть молодая, но не вовремя! Отделять теперь надо, всё как-то не по-людски… Хотел сбросить их с сарая, да сын коршуном загородил собой енту ладную бабенку. Поди ты, сопля совсем, ребенок почти, а полезла под парня, не побоялась, стерва…

Не желая огласки, – узнают братья Крутолаповы, убьют девку, двор спалят – велел Алексей Поликарпович сватов засылать. Свадьбу скрутили скоро, и теперь Лаврентий с молодухой в его руках. В приданое Матрена Каурую привела, подушек и тряпок всяких… Вот родит – начнут отделяться. Ну, разделю дом пополам, а младшему как? Дулю ему! Начнет ерепениться33, башку оторву! Или…

Корпел, робил без продыха, а все – прахом! И полетит хозяйство в тар-тарары…

Не могут, не умеют нонче сыновья с отцами под общей крышей жить, не умеют!

Отец ловко, будто играючи, ударял боло́дкой по поковке, показывая место для удара Степану.

– Бум!

–Тень-Тань-Тань…

Бум!

И опять напряглись жилы, вздувались мускулы Степана, закидывая над головой тяжелый молот. Поправить бы штаны, – дело к обеду, сваливаться начали, – но насупленные брови отца и его говорливая болодка не позволяют отвлечься.

– Тень-Тань-Тань! – поддразнивает в руках Алексея Поликарповича инструмент, и некогда пот со лба смахнуть. Иной раз не худо бы по ходу работы переброситься словом-другим с Лаврухой, но теперь – куда там! Отец как на пожар гонит, и не дает продыху. Одна отрада – думать не запрещено.

Каждый мыслит о своем.

Лаврентий семейный. Матрена скоро родит. Отец угол отделил. За печью, но отделять не торопится, тянет.

У молотобойца мысли не вяжутся в стройную цепочку, не мысли – обрывки. Ясное дело, не махать поставлен. Отвлечешься – заготовку испортишь или, хуже того, по рукам отца грохнешь. Вон, гляди-ка, и Лавруха, видать, притомился – чуть поковку на ноги не опустил… Ух, передохнуть бы! Степан согнутой в локте левой рукой смахнул пот со лба, замешкался на мгновенье, не отпуская молота.

– На ходу дрыхнешь! – прохрипел отец. И у него в горле пересохло, а передохнуть или унизить себя, показав усталость, не может. Он ни разу не удостоил младшего сына взглядом, видел лишь обрушивающий удар и слышал громкий выдох, будто Степан был машиной, безличным приводом к кувалде. Сколько бессонных ночей он провел на коленях, выпрашивая у всевышнего вразумления на детей. «Помоги мне, господи! Дай мне силы справиться с ребятами моими, отбились совсем от рук. Вразуми их и пошли им свою благодать в их неразумные головы!» Безмолвен был темный лик на иконе старого письма. Равнодушные глаза, казалось, глядели куда-то через плечо Алексея Поликарповича. Не серчал на НЕГО, ибо знал: господь видит все, да не скоро скажет. Но нутром чуял: уходят дети из-под воли родителя. «Сперва Соньку проморгал,» – мысленно загибал пальцы Поликарпович, – «Раз! Скоко позору! Слыхано ли где: девка в политику полезла, супротив царя! Царей-то сколь было и будет ещё. У них вона – силища и власть! И куды там девице тягаться. А все потому, как снюхалась с табакурами, с бритоусами! Проглядел, согрешил безмерно, и отошла от отцовской воли… Лавруха-тихоня скобелился – два! Ну нет, не дам отделяться… Куда ж деваться, дом строить надобно. Свой дом делить не позволю! Эх вы, детишки, учить надобно было вас, когда вы поперек лавки лежали».

– Бум!

Удар кувалды прервал его мысли, но ненадолго.

– Тань-Тань!

– Пора женить! – неожиданно решает сложную загадку отец. А что? Мысль подходящая. Холостой – что бешеный! Срубим каждому по избе, каждому! А где средства? Обмозговать надо… К Покрову оженю! Не ровен час, избалуют бабы-солдатки. А та, городская краля, уж больно на него зенки пялит – ох, и не глянется мне она! Постой-постой, не она ли городская – заезжая в моем дому воду мутит? Как же я раньше не догадался?