– Приволокла. Сам предостерегаешь блуд, твердишь о воздержании, а творишь! – выпалил в сердцах Алексей, бросив взгляд на сильное, волосатое тело старшего брата.

Михаил вытянул из тазика заваренный веник, тряхнул им и плеснул из ковша на камни. Оттуда – горячий пар.

– Плоть наша борет нас и совладать с нею не каждый может! То от Адама пошло, – и вскочил на полок. – Токмо глупые смеются над грехом. И немощные! Одне могут да ещё не хочут, другие хочут, но уж не могут… А среди праведных – благоговение! Подай-ка шапку! А ну, добавь малость…

Он яростно начал хлестать себя по плечу, по другому, стараясь уйти, как понял Алексей, от неприятного разговора.

– Хорош парок, ух, хорош! – говорил он, и просил еще поддать.

Алексей поддал, ему и внизу стало невтерпеж, толкнул дверь и опрометью выскочил в предбанник.

– Холера косматая!

– Закрывай дверь, поддай! – орал Михаил, остервенело нахлестывая себя. Алексей сорвал с гвоздя в предбаннике шапку, подобрал на лавке брезентовые рукавицы, плеснул на камни и принялся хлестать растянувшегося брата. Тот ревел медведем от удовольствия. Выскочив из бани, схватил ведро и окатился ледяной водой, громко крякнул и, тяжело дыша, уселся на пол.

Напарившись, Алексей тоже вышел. Сидели на лавке, пили квас. Чуть отойдя, Михаил спросил, заискивая перед братом:

– Чё замолчал? Про сороку-то…

– Сорока ли ворона, один хрен.

А ну, паства прослышит, а? Поберегся бы с девками. Тебе уж сорок шестой…

– Девка, аль баба у мужика годов не считает, – возражал Михаил. – Бес в неё засядет – изгонять надо! Что в том предосудительного? – рассуждал он, держа кружку с квасом. – Естество человеческое богу не противно, оно – для продолжения роду…

– Не противно, коли по закону. Охолонись, Мишка! Хыть передо мной-то не скоромошничай. Кобелись, да меру знай! Аль невдомек тебе: веру рушишь! А без веры – не можно!

– Эх, Алешка! Жизни той осталось. Не в скопцы же податься, – и пояснил, снова натягивая шапку и рукавицы, собравшись париться:

– Есть такие. Не в силах бороться с искушением, выжигают себе мошонку.

– Ну? – изумился Алексей. – Скажем как борову, аль бычку?

– Вот те – ну! Так мерином и живет! Знавал я такого…

– Чево не наслышишься, дела́! – задумался Алексей, и решил закончить бесполезный разговор.

– Продлять род надобно совокуплением брачным. Нет терпежу – женись, не таскайся! Не холостяшка ты. Духовный пастырь, обчеством поставленный…

– Обчество обхохочется! – гыкнул Михаил. – Старик под венец! Не греши, брат! Обчество схиму на меня не клало! Плесни кваску на камни! Языки чесать станут… Кто сказывал про беса-то?

– А Степка тя видел. У Марьи с Лизаветой! – ответил Алексей. – Похоже, ты мать с дочкой попутал, а?

– Но! Прилип, банный лист! – взревел Михаил. Забравшись на полок, он скребанул бородищу. – Степка значит. Оплошка вышла, оплошал видать…

– Не он оплошал, а ты! Чтобы охулки38 не получилось, вот об чем башка болит.

– Ты меня не суди, не архиерей! – вскипятился Михаил. – Башка у него болит. Ты лучше сопляку своему глотку заткни!

– Не сопляк он – племяш твой. Заткни после того, как с той поездки веру утратил к благочестию, к тебе. Богохульствовать стал. Сын он мне, да на кивот39 и тебя не поставишь…

– Поддай! Чего истуканом встал, обличитель! Бога хулить надумал сынок твой, стыд и совесть потерявши. Варнак! Анафему ему! – Однако Михаил не спешил париться. Он слез с полка, присел на нижнюю ступеньку, миролюбиво рассудил:

– Ты вот как: наложи на его эпитимью40 строгую, задай урок… Ну вспахать там, посеять столько-то. До ломоты в руках-ногах. Все сумления его растряси! Припугни малость, но не озлобляй. Ни против себя, ни против веры нашей. Расхотелось мне париться! – и окатил себя холодной водой, опрокинув на голову шайку.

В пасхальный день в каждом доме – застолье. Отец Михаил в доме брата чувствует себя именинником, хотя заметно устал. Он добросовестно отслужил всенощную и заутреню. В его просторном флигеле, оборудованном под молельню, односельчан набилось, будто сельдей в бочке. Приходили с куличами и крашеными яйцами, целовались-христосовались. Несмотря на праздничное настроение – сторожились. Приходили и уходили огородами, проулком.

В полдень в доме Молчановых – праздничный стол. На белоснежной скатерти множество яств и закусок. На видном месте – кулич; на тарелке – красные, синие, фиолетовые, желтые яйца. Почти полстола занял ароматный, с поджаренной верхней коркой мясной пирог; впритык друг к дружке в блюдечках – соленые рыжики, грузди, пряная селедка, моченая брусника, на залавке – полуведерный туес с брагой.

Пелагея Петровна с Марусей стоят возле плиты: варят пельмени. Одна опускает в кипяток и помешивает, другая – стоит наготове с блюдом в руках, по мере готовности относит их к столу. А там – вся семья: Алексей Поликарпович с братом Михаилом, Лаврентий с Мотей, сват Мокей Крутолапов с женой Авдотьей, Степан. Все в нетерпении и ожидании.

– Мать! – зовет жену Алексей Поликарпович. – Уморила, будет, садись!

– Для праздничка Христова не грех выпить чарочку простого! – вторит ему сват Мокей.

– Иду-иду! Вот доварятся. Вон нас сколько, хватит ли? – отвечает хозяйка. Но прежде чем сесть за стол, Петровна поварешкой из туеса разлила по стаканам брагу.

– Медовуха? – спросила Авдотья, потягивая носом.

– Михаил Поликарпович медком попотчевал. Ради святого праздника!

– Христос воскресе! – поднял свой стакан Михаил Поликарпович. Ему отвечали:

– Воистину воскресе!

– А я не стану! – сказала Маруся.

– Я тебе не наливала, – ответила мать.

Выпили, наступила всеобщая тишина. Закусывали.

– Денек-то какой радостный! – прервал молчание сват Мокей. – В трудах тяжких ты пребывал сегодня отец Михаил! Досталось тебе…

– Ничё. Ради такого дня! Христос валил. Душа радуется: все метали41 по семнадцать поклонов земных. И ничё – спина ни у кого не отвалилась.

– Марфуша-соседка сказывала, – встряла в разговор раскрасневшаяся сватья Авдотья, – в часовню над Тургояк-озером люди, как мураши42 в гору ползли.

– Часовня та́ наша, – подтвердил отец Михаил. – Икона в ней знатная. Рублевской кисти. Истинный православный только иконе молится. Другого способа молитвы для него непостижимы и непонятны. Так-то! Плесни, маленько, по капелюшке, – от бессонной ночи и первого стакана язык его начал заплетаться. Петровна налила снова в стаканы, говоря:

– Более вам бражничать не позволю, лишнее возлияние даже в светлый праздник греховно! Вон у тебя, Михаил, уж язык за зубы споткнулся, мотри – откусишь.

Говорливая сватья Авдотья продолжала певуче:

– Марфуша сказывала: В Михайло – Архангельскую церковь народ так и прет, так и прет!

– Не балаболь