Таня замолчала и вдруг, перебросив из-за спины косу, начала понемногу её расплетать, ловко работая гибкими пальцами. Её большие, открытые глаза устремились куда-то вдаль, за окно. Степан с восхищением глядел на её русые локоны, спадающие до пояса девушки. В комнате было тихо. Лишь диковинные часы из кабинета через приоткрытую дверь чуть слышно и равномерно отсчитывали секунды-шаги нового, двадцатого века…

Тишину нарушил с резким щелчком, неожиданный звук над столом. Две пары глаз взглядами устремились на лампу. По стеклу её, под фаянсовым зеленым абажуром, пробежала серебристая змейка и застыла. Свет померк, лампа начала коптить и струйка дыма стремительно потянулась к потолку.

Таня решительно вскочила на стул и, вытянув руку, прикрутила фитиль. Взялась за стекло, намереваясь его снять и отдернула назад – горячо! – качнулась корпусом и полетела со стула, но не упала. Сильные руки Степана подхватили её. Поддерживая и, плавно опуская, Таню на пол, он ощутил ладонями округлости девичьей груди. Весь вспыхнув, словно уличенный в постыдном поступке, он поспешно опустил руки.

– Пальцы! Сожгла, – проговорила она, борясь со смущением. – На кухне… Смажу чем-нибудь… – С ярким румянцем во всю щеку, она привстала на цыпочки и звонко чмокнула его в губы.

«Вот балда!» – ошарашенный думал Степан, глянув на убегающую. – «Надо было…»

А что надо было? Догнать, обнять, поцеловать? Махнул рукой, в прихожей набросил на плечи полушубок, вышел во двор. Проверив лошадей, вернулся к дому и сел на крыльцо, предавшись воспоминаниям.

Прошлой весной, когда Степану исполнилось шестнадцать, им овладело неведомое беспокойство. Он тайком вынашивал ревнивую зависть к мужикам, рассказывающим о своих победах над солдатками и молодыми вдовами. Без тени смущения, с откровенным бесстыдством они описывали интимные подробности, вызывая у одних слушателей неподдельный интерес, дружный хохот – у других.

Вечерами, взобравшись на сеновал, где он с весны до осени спал, Степан долгими часами не мог заснуть и тешил себя желанием пойти к поющим на улице девкам, увлечь за собой и смять разбитную краснощекую Глашку, по слухам податливую… Однако страх перед наказанием за первородный грех и природная робость подавляли жгучее желание. Накрывшись с головой одеялом, Степан слышал звонкий Глашкин голос:

«Мой миленок, што теленок,

Только веники не жрёт…»

Как-то его друг, решительный и безалаберный Генка, сверкнул белозубым оскалом:

– Ты чё? Малохольный какой? Рожа постная, глянешь и блевать хочется! Не в скит ли котомку собрал? – И осененный внезапной догадкой, спросил:

– Ты хыть бабу пробовал? – Видя замешательство Степана, положил ему руку на плечо, решительно предложил:

– Айда! Не ерепенься…

До Степана не сразу дошел смысл предложения, и он безо всякой задней мысли поплелся за другом. Понял лишь тогда, когда перед ним оказался небольшой приземистый флигель. В ожидании чего-то таинственного, неведанного, у него заколотилось сердце.

– Заходи, не промажем, – толкнул калитку Генка, где жила Нюрка-дурка.

За чисто выскобленным столом сидела женщина с волосами цвета ржавчины, лет тридцати, и двое детей – девочка и мальчик. Один другого меньше. Они ужинали, очищая ногтями крупную картошку, доставая её из чугунка, запивая молоком из оловянных кружек. На плите подрагивал крышкой медный чайник.

– Здравия и аппетиту! – запросто сказал Генка, оглядываясь. – У тебя нонче, Нюр, тихо? – спросил он, подавая хозяйке руку.

Степан застыл у порога, оглядывая убогое жилище. В прихожей-кухне – печь-плита, залавник. Над ним – полка с посудой. Стол и две скамьи. Прямо от входа – прикрытая двустворчатая дверь в другое помещение.

– У меня завсегда тихо! – неприветливо ответила хозяйка, вытирая руки о передник, протянув её Генке. – Прямо истомилась вся, тебя поджидаючи! Надоели вы, лихоманки…

– Мамке шкалик бы – добрая станет, а нам с Лушкой – леденцов! – деловито заявил мальчик лет пяти.

– Пожалте-с! Как говорят теперь в кабаке, – с улыбкой ответил Генка и вынув из кармана кулек, а в тряпице кусок сала, а из другого – бутылки, водрузил все на стол.

Нюрка радостно повела глазами и молча встала из-за стола. Качнув бедрами, подошла к плите, взяла чайник и поставила на стол. Повернулась к залавку, нагнулась, выпятив пышный зад, достала три граненых стакана.

– Добрые гости завсегда к столу! – радовалась она. Развернулась к детям, разделила леденцы поровну. – Ешьте!

Генка потрепал мальчика по золотым кудряшкам:

– Баиньки, Гришутка!

– Не давай ей много – пьяная дерётся! – и полез на полати вслед за Лушкой.

– Сам всю выпью, а ей – чуток! – подмигнул хозяйке Генка, жестом приглашая Степана к столу.

– Женись на мне, Геша, вишь он льнет к тебе. С праздничком! – проговорила Нюрка, опрокинув в рот содержимое рюмки.

– Не, Нюр! Больно велика назо́ла30. У тебя – двое, у меня – братан, – говорил Генка, жуя закуску. – Не серчай! Всё у тебя на месте: и характер, и телом вышла – взяться есть за что… Не-е! Вон, Степку сватай…

После впервые выпитого стакана Степан осмелел, пытался болтать с хозяйкой и с другом, но они не обращали на него внимания. Пьяная Нюрка целовалась с Генкой, потом обмусолила Степана, и он даже запустил руку за ворот её ситцевого платья.

– Тю-тю-тю! – пропела Нюрка и увлекла Генку за двустворчатую дверь. Затем вернулась, взяла со стола бутылку и обнадежила захмелевшего Степана:

– Ты не дрыхни. Я позову…

Дети на полатях спали. Над столом чуть слышно шипела семилинейная31 лампа. Из горницы доносилась приглушенная возня. Степан решил уйти, но появился Генка и, блудливо улыбаясь шепнул:

– Иди!

– Куды?

Генка шагнул к столу, плеснул из чайника в кружку, выпил. Глянул другу в глаза и серьезно сказал:

– Ступай, ждет…

Степан робко, задыхаясь от волнения, пошел за дверь. В блеснувшем лучике света увидел на кровати распластанную, в чем мать родила, Нюрку. Бесстыдная нагота её всколыхнула его и бросила на кровать. Нюрка бессвязно мычала и стонала, но не проснулась. Застегивая на ходу штаны, с чувством омерзения и стыда, он выскочил из флигеля, оставив на лавке картуз.

С тех пор девки и молодухи его не прельщали, встреч с Генкой он избегал. А когда столкнулись лицом к лицу, тот, оскалясь, спросил:

– Объездился?

– Поди к лешему, скотина!

– Опростоволосился, аль как?

– Ежели ты, – вскипел Степан, задыхаясь от злобы, – ежели ты напомнишь про Нюрку – вмажу!

– Дура! На таких все