Через неделю после этого Степан был дома – прихворнул. От безделья взялся чинить шлею от упряжи. Мать пряла льняную куделю. Мерно тарахтела самопрялка. Сын с матерью перекидывались короткими фразами, но больше молчали. Звякнула щеколдой калитка. Степан обернулся к распахнутому окну и обомлел – Нюрка!

– Петровна, господь в помощь! Не дашь ли щепотку соли…

Пелагея Петровна изменилась в лице.

– Как не дать, заходи! У нас через окно, али через порог не подают, – засуетилась всегда спокойная мать.

А Нюрка повторного приглашения не ждала. Мимолетно бросила быстрый взгляд на Степана и уселась на лавку.

– У тебя в руке будто было што, али мне показалось? Думала, посуда какая, – проговорила Петровна, подозрительно оглядывая гостью. – Ладно, в блюдечко насыплю. Сгодится тебе. Постой, на-ко тебе клубок шерстяной, безотцовским своим носочки свяжешь, не то варежки…

– Дай Господь тебе всего, Петровна! – засобиралась уходить Нюрка.

– Он ведь бескорыстен! Ступай, Нюра, – проводила до порога её мать.

– К чему ты привечаешь эту..? – как можно спокойнее спросил Степан. С его языка чуть было не сорвалось грязное слово, но видя строгое лицо матери, сдержался.

– Не ори на мать! И договаривай, кто она. Я-то уж знаю! Вот такие, как ты, судьбу блядки ей уготовили…

Степана словно кипятком обварило. Откуда узнала?

А мать спокойно, будто речь шла про куделю, продолжала:

– За солью пришла. Завсегда так: кто из парней с ней переспит, к тому в дом приходит. Дань собирать… Была и у нас. Степан…

– Замолчи, мама! Прощенья прошу…

– Матери молчать нет резону. Ну был, дак был. Вырос, значит! От естества это. А без матери, кто вас уму-разуму учить станет? Прощение заслужишь тогда, как на хлеб и воду на неделю сядешь. Вот и погляжу, станешь ли после ентова кобелиться! И в болото без разбору больше не влезешь. Потом невесту тебе подыщу!

Петровна унесла самопрялку, сложив пряжу в корзинку, продолжала:

– Дура-дурой, но умная. Не дай я ей соли и клубок – принародно опозорила бы отец-мать. Заявилась так вот к Дашке носатой за спичками. Та отказала и выгнала за порог. А Нюрка сняла с веревки рубаху и – за пазуху. Вот идут Дашка с мужиком по улице, а Нюрка сует ей рубаху, де-был твой в гостях, и оставил… а народ слушает, рты разевает… вот так, сынок! А ты: «Молчи!» Мать-то рассчиталась за грех твой, на себя взяла, прости меня, господи! – Пелагея Петровна перекрестилась. – Епитимья твоя завтре с утра! Не надумай меня провести! Где же Манька запропастилась? Ушла сранья с Тоськой по землянику. Кабы не заблудилась, не напужал кто… Глянь за вороты, не идет ли?

Степан с радостью вышел за калитку. С горки спускалась Маруся с подружкой. Вернулся и сообщил матери, думая, что мать больше к тягостному разговору не вернется. Но она – за своё:

– Я так скажу: приклеили ей дурку-то. В няньках жила, сирота сызмальства. Испортили да с пузом выкинули. Взамуж не вышла, и пошла по рукам. Так и живет случайным заработком, больше – «поденщиной». Жалостливая до мужиков больно, из себя ладная. Кто погладит, к тому и льнет! Будто кошка… Ну и не даром. Передком своим кормится. Все тайно любятся, а она – открыто, против обыкновения. В Расеи нашей завсегда так: кто против обыкновения – дурак! И староста выселить хотел, и урядник наганом грозил. А она придурится, и такого наплетет, нагородит с три короба! С дуры что? С дуры – взятки гладки!

С той поры почти год минуло. Степан заметно повзрослел, вытянулся, чуть раздался в плечах. К девкам его не тянуло, с Генкой виделся редко.

Забрел тогда с Таней к поляку как-то неожиданно, ради компании, и к ней ничего не испытывал, просто не приглядывался. А вот в этот вечер нахлынуло. Хочется быть с ней рядом, заглядывать в её лучистые глаза…

Степан звякнул бадьей, достал из колодца воды, сполоснул лицо, мечтая, как выйдет Таня, и он обнимет её. Заржали кони, он вылил воду в колоду, напоил их, подсыпал из мешка овса. Все вокруг было во сне, ярко светила луна. От серебристого диска помощницы влюбленных струился мягкий, нежный, голубоватый свет. В спокойном воздухе все было наполнено весенним ароматом и чуть заметным теплом. Парень пересек двор и сел на крыльцо, усевшись на по́лу овчинного полушубка. Из темноты сеней неслышно вышла Таня и молча встала рядом.

– Болит рука? – участливо спросил Степан, обратя голову к ней.

– Тс-с! – прошептала она. – Слышишь. Весна шагает?

– Угу! Садись! – и накрыл ей плечи. Она придвинулась так, что чувствовалось тепло её тела. Он просунул руку к её талии, она сказала:

– Не надо. Сиди спокойно! Не мешай весне, спугнешь… – И чуть слышно, но четко продекламировала:

«Печальна и бледна вернулась ты домой…

Не торопясь в постель и свеч не зажигая,

Присела ты к окну, облитому луной,

И загляделась в сад, тепло его вдыхая…»

– Хорошо у тебя получается…

– Не я. Это – Надсон, русский поэт.

Глава шестая

Пахать и сеять скоро! Весна подкатила и торопит пахаря в поле, а потому перед вешней страдой у кузнеца рук не хватает. Испокон веку исправный хозяин следует известной мудрости: «делай сани летом, а зимой – телегу», а тут мужики одолели. Где ж ты раньше был? Не все бывает так, как задумано. То болезнь в дугу согнет, то баба занедужит…

И пошло-поехало: один не поспел за зиму сабан32 исправить, у другого зубья из бороны вывалились – на камень наскочила. С утра у кузницы – толпа. Один несет, другой волокет – сделай, Поликарпович! У самого Алексея Поликарповича чинно, будто перед парадом, стоит во дворе готовый к пахоте и севу инвентарь. Но в кузнице день-деньской звон стоит, и не остывает горн.

Кузнец работу берет, никому не отказывает, но по привычке ворчит:

– Мужики, побойтесь господа! До своих делов руки не дошли, а вы проснулись, хозяева! – Он презрительно сплевывает. Уж таков он, Поликарпович, не откажет, но любит покуражиться, как гармонист на именинах…

А они от безделья толпятся у кузницы за огородом, возле самой Миасс-реки, заискивают, упрашивают, маслят и хвалят кузнеца:

– Сам ладил сошники-то?

– Сосед што ли робил? Ясно – сам!

– Ох и мастак ты на таки штучки…

– Ты бы глянул на ево грабли конные!

– То делал Лавруха…

– Ну? Вот, якри его! Ребят научил – петуха подкуют!

Чтобы не мешали, Алексей Поликарпович вынул из шкафчика безделушку – замок с ключом, сунул мужикам.

– Нате