Путь к свободе он прослеживает со времен Реформации и достигшего своего венца в Английской революции. Ссылаясь на работы Гизо, Герцен констатировал 4 июля “Révolution d’Angleterre. Charles I” par Guizot. Для того, чтоб дойти до вселенского переворота конца XVIII столетия, надобно было испытать частные эманципационные перевороты. Реформация торжественно заключается английской революцией. Она далеко от всеобъемлющего характера французской, она боится инициативы, старается каждому требованию придать историческую основу, она предъявляет только такие права, на которые она имеет исторические антецеденты, она двигается вперед, но спиною – беспрестанно смотря на прошедшее и боясь, особенно в первую половину, сознаться, что идет по вовсе не разработанной земле и новой. Между тем все вопросы первой важности обсуживаются с трибуны и в брошюрах. Республиканское устройство пресвитерианской церкви, разноголосица независимых, нижний парламент, в глазах народа захватывающий власть, внедряют великие идеи о праве народа, о самодержавии народа; массы воспитываются… В Англии, как тут, так и до наших дней, удивляет нас, привыкнувших к военно-восточному деспотизму, глубокое, твердое, величаво-спокойное сознание прав своих и прав благородства, достоинства человека вообще»[212].

Во-вторых, Герцен считает Россию «царством несвободы» – в России «права свободно разумной личности, признанные в Европе, у нас отвергнуты, даже мы не уважаем и ту законность, которая дается нашим сводом»[213].

Герцен яростно нападает на теорию «официальной народности», видя в ее реализации противоположные Европе ценности.

«Расстояние наше с Европой во всем неизмеримо. В Европе самодержавие было болезнь одного века, от которой сама власть тотчас стремилась отречься (скрывая цель под личиною общественной пользы), у нас в заключение всей истории нашей, не имевшей никакого знамени, в XIX веке водрузили хоругвь, на которой просто и ясно говорится, что цель наша, слово эпохи – самодержавие. Народ – только поддержка самодержавия»[214]. При этом Герцен приветствует всякую борьбу против Российского государства. В Дневнике 25 сентября он пишет: «Новость об покушении в Польше и другая в “Journal des Débats” об арестовании 3000 человек. Мученическая страна, опять следственные комиссии, опять каторга, Сибирь. – Грустно, тяжело грустно. Страшное время, и ничего впереди. Конечно, пройдут века…»[215].

Видение российской действительности особенно концентрированно Герцен выразил в своей оценке книги Астольфа де Кюстина: «Пробежал IV том Кюстина. Без сомнения, это самая занимательная и умная книга, писанная о России иностранцем. Есть ошибки, много поверхностного, но есть истинный талант путешественника, наблюдателя, глубокий взгляд, умеющий ловить на лету, умеющий по нескольким образчикам догадаться о массе». По мнению писателя, де Кюстину лучше всего удалось уловить искусственность жизни, «европейский фасад» империи, «беспредельную власть и ничтожность личности перед нею»[216].

«Тягостно влияние этой книги на русского, голова склоняется к груди, и руки опускаются; и тягостно оттого, что чувствуешь страшную правду, и досадно, что чужой дотронулся до больного места, и миришься с ним за многое, и более всего за любовь к народу», – подытоживает Герцен[217].

«Читал 1 том Кюстина. Книга эта действует на меня, как пытка, как камень, приваленный к груди; я не смотрю на его промахи, основа воззрения верна, и это страшное общество, и эта страна – Россия (курсив мой. – В.Б.). Его взгляд оскорбительно много видит… Славянофилы, веря в мечтаемую будущность, хотя и понимают настоящее, но, радуясь будущему, мирятся с ним. Их счастие!»[218]

В этих оценках поражает абсолютно непримиримое отрицание всех начал русской жизни, доведенная до крайности и односторонности предвзятость к России. В работе Герцена, если учитывать его неудачный жизненный путь и вытекавшую из него обиду на власть, нельзя искать объективности, считая его историческую концепцию сколько-нибудь отвечающую научности. Византизм, православное христианство вызывают у Герцена неприятие, как и славянофильские идеи о религиозно-спасительной миссии славянства. Полемизируя с Самариным, ведя «длинный презанимательный разговор», он отмечает: «…они говорят, что плод европейской жизни созреет в славянском мире, что Европа, достигнув науки, негации существующего, наконец, провидения будущего в вопросах социализма и коммунизма, совершила свое и что славянский мир – почва симпатического, органического развития будущего. Это мысль не токмо их, но и западных славян, например, Мицкевича, но у наших важное различие. У них славянизм неразделен с греческой религией. Церковь одна, это наша церковь; они ждут, что католицизм и протестантизм равно признают истинность ее, и это самая отчаянная гипотеза из всех. Такое созерцание будущего, без сомнения, религия, и может дойти до фанатизма»[219].

Оспаривая славянофильский мессианский проект, Герцен считает противником прогресса прежде всего восточную церковь.

«Восточная церковь, – скажут теперь, когда католицизм изжил свои формы, – явится, как высшая религиозная форма, и с ней сочетаются идеи социализма и коммунизма. Да на чем же это основано?… Человечество не может определиться в религиозном отношении византизмом, потому что византизм не может удовлетворить развитию самомышления, возникшего на развалинах католицизма; добросовестно никто не может сказать, чтоб была адекватность между учением восточной церкви и требованиями духа времени. Человечество перешло ее, и так для нее времени полного развития не было, теперь поздно, тогда рано. Мудрено ли после этого, что вся ее жизнь выражает недействительность ее?»[220]

* * *

Рассматривая социально-политические идеи Герцена начала 1840-х годов нетрудно заметить, что он выступает перед нами в качестве бескомпромиссного западника, убежденного в преимуществах западной цивилизации. Основы ценностного мира Запада, по мнению Герцена, заложили принципы Французской революции, подготовленной всей историей западного мира с его идеями свободы, самоценности личности и законности. Эти идеи, несомненно, могут быть трактуемы как либерально-западнические.

Любопытен и тот факт, что Герцен знал Запад «книжно», отвлеченно, не имел опыта пребывания в Европе в отличие от критикуемых им славянофилов.

Отношение к славянофильству Герцен демонстрировал поистине враждебное – главное в нем неприятие Православия! К тому же славянофильство как философско-историческая система в полной мере не могло быть усвоено Герценом по причине игнорирования религии как смыслообразующего центра этой концепции. Когда говорят о славянофильских заимствованиях Герцена, надо учитывать, что он в силу своего образования и воспитания не усвоил