К тому же значительная часть российского дворянства, в силу своего социального и культурного положения оставалась чуждой народной жизни, упиваясь европейской жизнью, интеллектуальной культурой и т. д. Культурный нигилизм европейски образованного барства в России, а затем и дворянской интеллигенции был исторически обусловлен и детерминирован.

Определенная пассивность русской Церкви и православного населения, взращенного на представлениях о божественной предопределенности жизни, не давала возможности активного воздействия Церкви на русское общество. В целом образованные слои российского барства воспринимали религию отцов либо формально, либо негативно. Секуляризм главенствовал в сознании российского дворянства. Проблема становления национального (а не государственного!) сознания становилась болезненной темой.

* * *

Одним из крупных представителей славянофильства, с которым общался Герцен, был Иван Васильевич Киреевский, яркая, глубокая личность. Каков был диалог между ними? Насколько Герцен понимал Киреевского, саму природу славянофильства? Эти вопросы далеко не праздные, они помогают понять, как Герцен отвечал на идейные вызовы современности.

Иван Киреевский едва ли не первый философ, сформулировавший русскую национальную идею. «В то время, как другие мыслящие русские люди уклонялись от русской почвы в своих философско-исторических обобщениях (Чаадаев) или опускали в них некоторые важные стороны русской истории (кн. В. Одоевский), Киреевский в поисках основных начал русской жизни еще очень рано определил эти начала и притом определил полно… Киреевский шел впереди многих других в философии русского самосознания, хотя и много было в русской жизни явлений, идейно близких Киреевскому… Среди самих славянофилов Киреевский является и хронологически, и идейно главою школы»[188].

Герцен много писал о Киреевском. Коснемся его оценок, тем более что он был хорошо знаком лично со славянофилами, часто бывал в доме Елагиных. Наибольшей популярностью в Москве пользовался салон Авдотьи Петровны Елагиной, матери Ивана Киреевского. Салон Елагиной был интеллектуальным средоточием московской интеллигенции, ее духовным центром, соединявшим все живое, думающее, мыслящее. В Дневнике от 23 ноября 1842 года Герцен отмечал: «Был на днях у Елагиной – матери если не Гракхов[189], то Киреевских. Видел второго Киреевского[190]. Мать чрезвычайно умная женщина, без цитат, просто и свободно. Она грустит о славянобесии сыновей»[191].

Поражает нескрываемая ненависть Герцена к этому течению – для интеллектуала это малообъяснимо. «Вчера провел вечер у Елагиной. Были оба Киреевские, Дмитриев и вздор»[192]. «Вздор», – так он описывает атмосферу встречи!

Ивана Киреевского Герцен выделяет. «Иван Киреевский, конечно, замечательный человек; он фанатик своего убеждения так, как Белинский своего. Таких людей нельзя не уважать, хотя бы с ними и был диаметрально противоположен в воззрении; ненавистны те люди, которые не умеют резко стоять в своей экстреме, которые хитро отступают, боятся высказаться, стыдятся своего убеждения и остаются при нем. Киреевский coeur et âme <отстаивает> свое убеждение, он нетерпящ, он грубо и дерзко возражает, верно своим началам и, разумеется, односторонне. Человек этот глубоко перестрадал вопрос о современности Руси, слезами и кровью окупил разрешение – разрешение нелепое, однако не так отвратительное, как квиетический оптимизм Аксакова. Он верит в славянский мир – но знает гнусность настоящего. Он страдает – и знает, что страдает, и хочет страдать, не считая вправе снять крест тяжелый и черный, положенный фатумом на него. Таков он показался мне. Натура сильная и держащаяся всегда в какой-то экзальтации, которая, полагаю, должна быть неразрывна с фанатической односторонностью, в таких убеждениях страсти участвуют наравне с разумом, а страсти не дают величавого спокойствия мысли»[193].

Как видно из текста, для Герцена Киреевский – «односторонняя личность», экзальтированная и страстная, «фанатик своего убеждения». Он признает принципиальность Киреевского, способность отстаивать свои убеждения. Упреком звучит грубость Герцена, обвинение в «славянобесии». 5 апреля 1843 года – снова обращение к Киреевскому. Вновь философский спор с Герценом.

«Длинный разговор о философии с Ив. Киреевским. Глубокая, сильная, энергическая до фанатизма личность. Наука, по его мнению, – чистый формализм, самое мышление – способность формальная, оттого огромная сторона истины, ее субстанциальность, является в науке только формально и, след., абстрактно, не истинно или бедно истинно. Философия не может решить свою задачу, не достигнет примирения и истины, потому что ее путь недостаточен etc., etc. Слово есть также формальное выражение, не исчерпывающее то, что хочешь сказать, а передающее односторонне. Конечно, наука par droit de naissanse[194] абстрактна и, пожалуй, формальна; но в полном развитии своем ее формализм – диалектическое развитие, составляющее органическое тело истины, ее форму – но такую, в которую утянуто само содержание… философия каждой эпохи есть фактический, исторический мир той эпохи, схваченный в мышлении. Переходя себя, она переходит необходимо в новый положительный мир, уничтожив все незыблемо твердое старого. А Киреевский хочет спасения старого во имя несостоятельности науки. Так легко критика не засыпает»[195].

Касаясь существа спора, нельзя не отметить глубины критики Киреевским возможностей науки познавать жизнь, ограниченности формально-логических процедур познания жизни. В рационализме западного человека Киреевский справедливо видел ущербность и односторонность такого познания жизни, понимание ограниченности слова как выражения жизненных явлений. Любопытно, что, по существу, на этот тезис Киреевского Герцен никак не отреагировал.

Фраза Герцена о том, что «Киреевский хочет спасения старого во имя несостоятельности науки», прямо противоположна философии истории основателя славянофильства. Откровенное передергивание (или скорее непонимание) мысли Киреевского убеждает Герцена в том, что основоположник славянофильства желает «спасения старого мира». Ни в одной работе Киреевского как мыслителя не найти идей, призывов к возврату в прошлое или спасения прошлого. Для такого крупного ума, как Киреевский, такая постановка вопроса была бы абсурдной. Весь дух философии Киреевского – это понимание самобытности и реабилитация других, помимо науки, форм познания. Как видно из оценок Герцена, он не принимал само мировоззрение славянофилов, ругательно обвиняя их в «славянобесии».

Из биографии Герцена видно, что он весьма часто общался с Киреевским, его привлекал богатый интеллектуальный мир этого человека. Но оценки Герценом Ивана Киреевского поражают однобокостью, бескомпромиссным отбрасыванием самих идей славянофильства. Герцен даже не пытается разглядеть в славянофильстве элементы истины, разумного содержания. Некритичная вера в интеллектуальное превосходство Запада в устах Герцена была тем более абсурдна, когда