сказала: “Спасибо, друзья, что приехали – страшная тоска так и душит… дети уснули… и как холодно, холодно…” – Александр растерялся: он начал (как всегда) приставать к ней, не захворала ли она? Не простудилась ли? Не лечь ли ей лучше в постель и т. д. – ”Полно, Александр! Я не больна, а ведь у меня дети-то не все… Лизы нет…”»[180]
Такова личная цена безотчетно любящей женщины, увлеченной вихрем романтической мечты! При соприкосновении с жизнью иллюзии неизбежно разрушаются.
Вместе с тем показательны оценки Астраковой. Размышляя о жизни и о причинах преждевременной смерти своей подруги, она писала: «Ей хотелось жить, жить до тех пор, пока ее дети начнут жить самостоятельно, когда им уже не нужна будет ничья опора… и не дожила она, бедная, до этого, ее прекрасная жизнь угасла в самый момент, когда она именно нужна была своим детям более нежели когда-нибудь. Кто виноват в ее преждевременной смерти? Всё; события, обстоятельства, люди, люди, не понимавшие ее, и даже ее муж!»[181] (курсив мой. – В.Б.).
При размышлении о характере Герцена невольно концентрируешь внимание на одной теме, которую он не только стремился философски обосновать, но и, если так можно говорить, жить ею. Эта тема личности, творческого «я», своевольного отношения к бытию. Часто пишут о Герцене как о свободном человеке. Нет сомнений, он действительно и был им. Его свобода выражалась в неприятии любых ограничений, социальных и духовных. В этом, как нам кажется, кроется психологическая причина неприятия им религии. Даже семейный союз и узы брака ограничивали его «социабельную» натуру. В христианском миропонимании такое отношение к миру и Богу можно назвать гордыней. Интеллектуальное превосходство над своим окружением, неуемное стремление к самоутверждению неизбежно порождали противоречия, лишали чуткости к явлениям жизни, входившим в противоречие с его «свободой». На Герцена не могла не повлиять культура романтизма – он жил по канонам романтического героя, бросившего вызов не только николаевскому режиму, но и всему обществу, окружающей среде, даже своим близким, Натали, видевшей смысл жизни в мирном домашнем счастье. Проблема в том, что жизненные реалии были несоизмеримы с герценовским масштабом оценивания жизни. Складывается ощущение, что романтический посыл Герцена мешал ему воспринимать жизнь реалистично. Конфликт с обществом для психологического анархиста Герцена был неизбежным.
Герцен и славянофилы: «это помешательство…»
Эта тема чрезвычайна важна как для понимания природы социализма Герцена, так и самой его личности, а потому требует пристального внимания.
Кроме того, современные исследователи проявляют весьма устойчивый интерес к проблеме влияния славянофильства на народничество. В этой связи необходимо отметить важные работы А.А. Тесли[182] и С.С. Дмитриева[183].
Когда мы говорим о славянофильстве, то, видимо, следует рассуждать не только о нем как о мировоззренческой установке, противоположной западничеству. Славянофильство выступало как идейная форма зарождавшегося среди интеллигенции национального самосознания. Слово «национализм» в этом контексте звучит несколько угловато и грубовато. Поворот к национальному самосознанию и даже духовному самоопределению был подготовлен серьезными культурными сдвигами 1820–1840-х годов, подготовленными различными процессами.
Пробуждению сознания в значительной степени способствовало зарождение в России культуры романтизма с его отчетливым стремлением к идее народности. Космополитическое Просвещение XVIII века, апеллирующее к идеалу рациональной и абстрактной личности, лишенной исторических определений (натуралистический историзм), не смогло выработать идеи народа, нации как основополагающего субстрата истории. Романтизм, в особенности его германская разновидность, воспевая народность в ее связи с прошлым, историческими традициями, религией, создавал культурные условия для национального возрождения.
Так, идея Фихте об историческом образовании народа была в полной мере воспринята С.С. Уваровым. Фихте в «Речах к немецкой нации» (1808) рассматривает такие понятия, как «народ», «Отечество», «нация»; ставит вопрос: «Что такое любовь к Отечеству?». Он едва ли не первым в Европе пришел к идее, что подлинное национальное самоопределение народа достижимо лишь посредством образования и воспитания. Внимание к изучению национальной истории, постановка исторического образования в государственном масштабе станут определяющими для деятельности министра народного просвещения графа С.С. Уварова[184].
Никакая духовно богатая культурная форма или явление не могут развиться вне связи с идеей народа, материального носителя культурной жизни. Шевырев верно подметил эту идею: «В наше время народы становятся личностями, и каждый из них себе целью, а не средством для других»[185] (курсив мой. – В.Б.).
В России до начала XIX века идея народности как центре культурной жизни практически отсутствовала, ибо основным субъектом культурного творчества всегда оставалось дворянство и государство. Русское общество испытало культурный шок от «Истории Государства Российского» Н.М. Карамзина, который подобно Гомеру раскрыл эпические основы русской истории, развернул сознание европеизированного дворянского меньшинства, культурно оторванного от страны, подчас плохо говорящего по-русски, к историческому прошлому своего народа. Он заново открыл и интерпретировал современным языком человека Просвещения «отечественную традицию». «Без “Истории” Карамзина не было бы “Бориса Годунова” с центральным образом Пимена-летописца, воплощающего совесть народа, его идеал правды и упования на Божию справедливость и милость, живущие в русской душе. Не случайно литературные и исторические изыскания Карамзина охарактеризованы Пушкиным как нравственный подвиг личности, писательским трудом строящей национальную культуру, ее новую целостность, с опорой на духовный опыт прошлого»[186]. Карамзин едва ли не первым поставил вопрос о необходимости создания национальной школы.
Вторым фактом «культурного поворота» стало становление русской словесности. Среди образованной элиты резко вырос интерес к национальному языку и литературе. Апофеозом национального пробуждения стало «явление Пушкина».
Облечение народа в романтический ореол прошлого, традиции, истории не могло не привести к идеализации народа (что естественно и даже необходимо) для формирующегося национального сознания. Одновременно эта интеллектуальная процедура приводила и к другим последствиям. Образованный дворянин в России, вся российская аристократия в этот период, начиная с XVIII века, находилась в плену западноевропейской культуры, избранной Петром Великим в качестве образца и идеала. Сформированная им психология «ученичества» у Запада не могла не привести к негативному восприятию своей родины как средоточия отсталости. Такой подход неизбежно тормозил «органическое», естественное восприятие своего отечества как духовного феномена. Возникало гипертрофированное, преувеличенное представление о несопоставимости передовой Европы с отсталым миром России. «Культурный раскол» в интеллектуальной элите становился болезненным.
Проблему остроты национального самосознания очень хорошо отметил Мартин Малиа. «Действительно, после 1825 года культура стала сутью проблемы национализма для оппозиционного дворянства. Так как они были отчуждены от государства, им оставался только удел культуры, чтобы нести бремя как “национальности”, так и “индивидуальности”. Но ужасным было то, что Россия не имела собственной современной культуры: в плане просвещения она была абсолютно зависима от Франции и Германии»[187].
В этой связи необходимо отметить
