Шары плавно скользили по воздуху, а они, задрав головы, следили, тихонько поддувая и поддувая, чтобы эта прелесть не упала, чтобы красота жила как можно дольше… Вспомнив об этом, он уже по привычке перешел к прямому общению с сыном:
– Когда ты подрастешь, будешь большим и сильным, мы научимся сами летать на аэроплане и полетим, как птицы, к высоким горам, к облакам на небе, а под нами будут села и города, поля и леса, долины и реки, озера и моря, весь мир прекрасный. И солнце будет над нами, а мы будем лететь. Ясик мой, не огорчайся, что я теперь не с тобой, иначе не может быть, я люблю тебя, мое солнышко, и ты радость моя, хотя я тебя вижу только во сне и в мыслях. Ты вся радость моя. Будь хорошим, добрым, веселым и здоровым, чтобы всегда быть радостью для мамуси, для меня и для людей, чтобы, когда вырастешь, трудиться, радоваться самому своей работой и радовать других, быть им примером.
Письмо Ф. Дзержинского М. Ф. Николаевой из Седлецкой тюрьмы.
2 января 1899 г. [РГАСПИ]
Письмо Ф. Дзержинского М. Ф. Николаевой. 15 марта 1899 г.
[РГАСПИ]
Конечно, Феликс многому его научит, должен научить. Обязательно должен… Настоящее несчастье – это эгоизм. А где есть любовь и забота о других, там нет отчаяния…
Он понял это не сразу, далеко не сразу. С юности бежал от лунных тропинок личной любви к светлой столбовой дороге всеобщего счастья, дороге Революции, убеждая и себя, и других, что личное будет мешать борьбе, приторный мещанский уютик никогда не заменит истинной великой радости. А она не придет без борьбы, которая в свою очередь неизменно связана с лишениями и страданиями. Зачем же подвергать им ещё и любимого человека?
Скрепя сердце оттолкнул он в сибирской ссылке любимую и любившую его Риту Николаеву. Речь уже шла о венчании, но Феликс мучительно размышлял в своём дневнике: «Мне хочется с ней говорить, видеть ее серьезные, добрые очи, спорить с ней. Если она дома, мне трудно читать, сосредоточиться, все думается о ней… Как жалко, что она не мужчина. Мы могли бы быть тогда друзьями, и нам жилось бы хорошо… Женщин же я, право, боюсь. Боюсь, что дружба с женщиной непременно должна перейти в более зверское чувство. Я этого допускать не смею. Ведь тогда все мои планы, вся жизнь должна будет очень и очень сузиться. Я тогда сделаюсь невольником этого чувства и всех его последствий».
Вызванная очередным арестом разлука привела к окончательному решению: «Мне кажется, Вы поймете меня, и нам, право, лучше вовсе не стоит переписываться, это будет только раздражать Вас и меня. Я теперь на днях тем более еду в Сибирь на 5 лет – и значит, нам не придется встретиться в жизни никогда. Я – бродяга, а с бродягой подружиться – беду нажить».
Сейчас Феликс мыслит уже по-другому. Возмужал? Отказался от иллюзий? Или все изменило вспыхнувшее позже в Вильно чувство к другой девушке, Юлии Гольдман, тоже разделявшей его убеждения и искренне любившей. Он давно знал всю её революционную семью – братьев, отца. Уже все сладилось, сроднилось. Но внезапная болезнь и смерть отняли ее. А вскоре обрушилась на сердце и весть о гибели любимой племянницы Елены, дочери Альдоны. Он почувствовал себя абсолютно разбитым, физически и морально: «Альдоночка моя, твое горе – это мое горе, твои слезы – это мои слезы».
За необычайную его сердечную отзывчивость, чувствительность, постоянное стремление творить добро и любили его сестры. Душою и даже внешностью он напоминал им красавицу-мать Елену Игнатьевну, до замужества Янушевскую. Та же точеная стройность, те же тонкие аристократические черты лица, те же чуть прищуренные зеленоватые глаза и красиво выписанный небольшой рот, чуть опущенные снисходительной иронией уголки губ. Унаследовал он и многие черты её характера – стремление к справедливости, решительность, жизненную стойкость и удивительную работоспособность.
Долго предаваться унынию его горячая деятельная натура не могла. Воля и твердые убеждения взяли верх. Он вновь со всей энергией растворился в борьбе, в революции. «Никто меня к этому не понуждает, это лишь моя внутренняя потребность. Жизнь отняла у меня в борьбе одно за другим почти все, что я вынес из дома, из семьи, со школьной скамьи, и осталась во мне лишь одна пружина, которая толкает меня с неумолимой силой».
Ф. Дзержинский с Юлией и Михаилом Гольдманами.
Швейцария, 1910 г. [Из открытых источников]
Снова тайные поездки внутри империи и за границей, активная нелегальная работа, рабочие кружки, смена документов, кличек и имен, неизбежные аресты…
И совсем нежданная, особенно в революционном 1905 году, страстная, но, увы, несчастная любовь. Сабине Файнштейн он отправит проникновенное письмо: «Я невменяем и боюсь писать. Но должен – как должен был купить эту ветку сирени – я должен что-то сказать – сам не могу – не могу выразить в словах того – что, чувствую должен совершить безумие, что должен продолжать любить и говорить об этом. Сдерживаемое – оно взрывается сразу – срывает все преграды и несется как разбушевавшийся поток. Оно принимает мистические формы – мои уста все шепчут: лети, моя освобожденная душа, в голубизну неба – люби и разорвись мое сердце – и унесись в таинственный край – куда-то туда далеко, где бы я видел только Вас и белую сирень – и чудесные цветы, и лазурные небеса, где трогательная, тихая музыка, тихая, как летними вечерами в деревне – неуловимая для уха – наигрывала бы песнь любви».
И тут в семье Сабины разразилась трагедия. Её младшая сестра Михалина, как выяснилось, тоже влюбленная в Феликса, выйдя из тюрьмы и не желая мешать их счастью, выбирает самоубийство. Сабина считает себя виноватой и резко прекращает отношения с Дзержинским.
Ф. Дзержинский.
Фото В. Иванова.
1905 г.
[РГАСПИ]
После внезапного, болезненного разрыва, разбуженная душа требовала какой-то ответной ласки. И тут-то появляется Соня. Поначалу их свела общая издательская работа, общие революционные идеалы. Затем венчание, его вынужденный отъезд, её арест… Их сын рождается
