из ситуации без «потери лица» для КГБ и судебных органов, принимавших решения по Бродскому. Именно выработка устраивающей все инстанции формулировки указания о его освобождении замедляла момент выхода поэта на свободу. Сколько можно судить, вариант разрешения дела, при котором Бродский был бы освобожден, но без какого-либо признания государством его изначальной правоты и невиновности, стал предметом неформальной договоренности между Генеральной прокуратурой и группой защитников Бродского во главе с Грудининой. Этот вариант, против которого уже не возражал под давлением Москвы и ленинградский КГБ (желавший лишь его отсрочки на «месяца 2–3»[235]), первоначально предполагал передачу Бродского «на поруки» ленинградским писателям – дабы «вся эта шумиха [по освобождению] не вскружила Бродскому голову»[236]. Принципиальным для властей моментом был отказ в любом случае признавать невиновность поэта, то есть реабилитировать его[237].

Спустя шестнадцать дней после обращения в ЦК КПСС с просьбой проверить законность осуждения Бродского Н. Р. Миронов погиб в авиакатастрофе на подлете советской правительственной делегации к Белграду. Однако его смерть уже не могла помешать работе приведенной им в действие бюрократической машины. В стенах ленинградского КГБ история с пересмотром приговора Бродскому всегда воспринималась очень персонифицированно. Так, например, Павел Иванович Смирнов, один из сотрудников Большого дома в 1960-е, десятилетием позже излагал «корпоративное» понимание ситуации следующим образом: «Бродского освободил генерал Миронов. Ведомство было об этом хорошо осведомлено»[238].

Глава IV. Порок славы

1

В марте 1964 года в столыпинском вагоне из Ленинграда в Архангельскую область был этапирован молодой стихотворец, чье вопиюще несправедливое осуждение потрясло литературное сообщество. В сентябре 1965-го из ссылки в Архангельской области в Москву досрочно вернулся всемирно известный поэт.

Как «самолетная» история 1961 года сформировала социальную судьбу Иосифа Бродского в СССР, так (явившаяся прямым следствием этой истории) высылка в Норенское стала определяющим моментом в его литературной биографии. Уже осенью 1964 года это понимала Ахматова, писавшая Бродскому в ссылку 20 октября:

<…> Вы должны знать о всем, что случилось и не случилось.

Случилось:

И вот уже славы

высокий порог,

но голос лукавый

предостерег и т. д.

Не случилось:

Светает – это Страшный Суд и т. д.

Обещайте мне одно – быть совершенно здоровым <…> А перед вами здоровым могут быть золотые пути, радость и то божественное слияние с природой, которое так пленяет всех, кто читает Ваши стихи[239].

С помощью автоцитат из поэмы «Путем всея земли» (1940) и только что – после получения в июне известия о присуждении ей итальянской премии Этна-Таормина – написанного стихотворения «Из „Дневника путешествия“» (очевидно, уже известного Бродскому в рукописи) Ахматова вводит в письмо центральную для нее (авто)биографическую тему – поэтической славы (ср. также о «золотых путях», открывшихся перед адресатом) и неразрывно ей сопутствующей личной драмы. При этом в проекции на судьбу Бродского Ахматова противопоставляет «случившуюся» раннюю славу поэта – минующей его «мертвой славе», враждебной живому чувству (скрытое ею в письме за сокращением «и т. д.» продолжение стихотворения «Из „Дневника путешествия“»: «И мертвой славе отдадут / Меня – твои живые руки»).

Переданное в глухую северную деревню ссыльному Бродскому письмо Ахматовой описывало ситуацию со свойственной ей исключительной чуткостью к социальным аспектам биографического текста.

К октябрю 1964 года ставшая мировой слава Бродского, действительно, была совершившимся фактом. Ключевую роль в ее формировании сыграла публикация на Западе материалов о процессе над ним, подготовленных присутствовавшей в зале суда Фридой Вигдоровой.

2

От каждой своей статьи в газете, от каждой судебной или иной записи она привыкла требовать прежде всего результата совершенно прямого, конкретного: чтоб выпустили человека из тюрьмы; чтоб дали человеку комнату; чтоб восстановили человека на работе…[240] —

характеризовала отношение Вигдоровой к журналистской деятельности Л. К. Чуковская. В СССР у Вигдоровой сложилась репутация не только известного, но и эффективного общественного деятеля – журналиста. Вигдорова, по словам Р. А. Зерновой, «любила хорошие концы в книгах и умела их устраивать в жизни»[241]. Р. Д. Орлова вспоминала:

К <19>64 году репутация Вигдоровой – борца за справедливость, Вигдоровой – защитника униженных и оскорбленных была уже столь прочной, что ей передавали письма – крики о помощи даже такие люди, как Эренбург и Паустовский. Фрида законно возмущалась: «ну разве можно сравнивать наши имена, связи, возможности?» Но за дела бралась. <…> и оказывалось, что сравнивать можно[242].

В инициированном и курируемом КГБ деле Бродского этот налаженный многолетней авторской практикой (в качестве корреспондента «Комсомольской правды», «Известий», «Литературной газеты») механизм эффективного заступничества (подкрепленный к 1964 году статусом депутата одного из московских районных советов) едва ли не впервые в журналистской биографии Вигдоровой дал сбой. Несмотря на то что, судя по цитировавшемуся нами письму Вигдоровой Бродскому, ей в какой-то момент стала ясна решающая роль органов госбезопасности в этом деле, невозможность добиться для Бродского «хорошего конца» глубоко ее фрустрировала.

И Чуковская, и Орлова – ближайшие друзья Вигдоровой в последние годы ее жизни – единодушны: именно дело Бродского явилось поворотным моментом в ее идейной эволюции, которую Чуковская позднее охарактеризует как «линию Фридиного освобождения от казенных лжей»[243].

Наконец, наступил момент, когда оказалось, что жить в прежнем мире нельзя. Полностью это обнаружилось именно в деле Бродского. Не потому, что она [Вигдорова] узнала в это время нечто принципиально новое о нашей действительности. Но от знания до поведения тоже есть еще путь, и немалый[244].

Именно окончательно оформившееся в новое знание о природе советского государства, понимание Вигдоровой тщетности борьбы с его репрессивной машиной в вопиющем, как ей казалось, случае несправедливо преследуемого молодого поэта постепенно радикализовало ее поведение – как писателя и общественного деятеля. Результатом этой радикализации стала передача подготовленных ею материалов процесса Бродского заграницу.

С 1929 года, когда зарубежная публикация художественных произведений стала поводом для организованного властями «дела Пильняка и Замятина»[245], любая минующая цензуру передача текстов за границу оказалась в СССР криминализована. В 1964 году была свежа память о грандиозном скандале, вызванном публикацией семью годами ранее романа Пастернака «Доктор Живаго», «нелегально» переданного автором на Запад. Решение отправить за границу материалы процесса Бродского, первоначально предназначавшиеся Вигдоровой для советской печати и/или властных инстанций, было во многом вынужденным. По свидетельству Т. М. Литвиновой,

Это же был переломный момент в ее жизни, потому что она пыталась как можно больше легальными средствами делать. Но