Отдай его.

Ты готов, государственный деятель,

Не готово государство.

Позволь нам его изменить

В соответствии с условиями нашей жизни.

Позволь нам быть государственными деятелями, государственный деятель.

«…столяр» – здесь следует иметь в виду некое исходное представление о столяре, который своим «произведением» никогда не доволен, никак не может решиться выпустить его из своих рук. Раз уж поэты отвлекаются от «произведения» (см. выше), то такое же поведение требуется от государственных деятелей. Брехт говорит им: «Вы мастеровые, вы хотите сделать из государства свое „произведение“, вместо того чтобы понять: государство не должно быть произведением искусства или вечной ценностью, а оно должно быть чем-то полезным, пригодным к употреблению».

Под твоими законами стоит твое имя.

Забудь имя,

Уважай свои законы, законодатель.

Наслаждайся порядком, распорядитель.

Государство больше не нуждается в тебе

Отдай его.

«Отдай его» – так говорят Линдберги о своем аппарате: «Того, что они сделали, мне должно хватить». Ближе к скупой реальности – таков лозунг. Бедность – как учат знающие, – это мимикрия, которая позволяет подойти к реальности ближе, чем это мог бы сделать богатый человек.

Семейная драма в эпическом театре[67]

О коммунизме Брехт сказал, что он есть нечто умеренное. «Коммунизм не радикален. Радикален капитализм». Насколько он радикален, видно по его обращению с семьей, как и по всём остальным пунктам. Он настаивает на семье даже тогда, когда любая интенсификация семейной жизни усугубляет мучительность недостойных человека состояний. Коммунизм не радикален. Поэтому ему не приходит в голову желание просто ликвидировать семейные узы. Он только испытывает в них готовность к переменам. Он задается вопросом: может ли семья быть демонтирована так, чтобы ее составные части стали социально преобразованы? Этими составными частями, однако, являются не столько члены семьи, сколько их отношения друг к другу. Очевидно, что наиболее важными тут являются отношения матери и ребенка. Мать к тому же среди всех членов семьи социально определена наиболее однозначно: она производит на свет потомство. Вопрос пьесы Брехта в том, может ли эта социальная функция перерасти в революционную и как? В капиталистической экономике чем более непосредственно человек втянут в производственные отношения, тем более он подвержен эксплуатации. В сегодняшних условиях семья – это организация по эксплуатации женщины в качестве матери. Пелагея Власова, «вдова рабочего и мать рабочего», стало быть, эксплуатируется вдвойне: во-первых, как член рабочего класса и, во-вторых, как жена и мать. Вдвойне эксплуатируемая родительница воплощает эксплуатируемых во всей глубине их унижения. Если матери революционизированы, то больше уже нечего революционизировать. Предмет [рассмотрения] Брехта – это социологический эксперимент по революционизированию матери. С этим связан ряд упрощений, не агитаторского, а конструктивного толка. «Вдова рабочего, мать рабочего» – в этом первое упрощение. Пелагея Власова – мать только одного рабочего и тем самым находится в определенном противоречии к исходному понятию жены пролетария (proles (лат.) означает «потомство»). У нее, у этой матери, только один сын. Одного достаточно. Оказывается, что уже одним этим рычагом можно управлять коробкой передач, которая обращает ее материнскую энергию на весь рабочий класс. Изначально ее дело – быть у очага и готовить. Из производительницы человека она становится воспроизводительницей его рабочей силы. Теперь же этого воспроизводства недостаточно. Такую еду сын уже презирает. И легко может статься так, что это презрение распространится и на мать. Она совершенно беспомощна, ибо не знает: «Причину отсутствия мяса на кухне следует искать за ее пределами». Это или нечто подобное должно быть написано на листовках, которые она идет распространять. Не в помощи коммунизму для нее дело, а в помощи своему сыну, которому выпал жребий их распространять. Это начало ее работы для партии. И таким образом она превращает вражду, которая грозила возникнуть между ней и ее сыном, во вражду по отношению к их общему врагу. И это – именно такое поведение матери, – единственно уместная форма помощи, исполняемая здесь вплоть до ее собственного нутра – до складок материнской юбки, – и одновременно в социальном плане, будучи солидарностью эксплуатируемых, [это поведение] приобретает обоснованность, которую она, впрочем, имела и прежде по своей [животной] природе. Мать проходит путь от такой первой к последней помощи: к солидарности рабочего класса. Ее речь к матерям перед сбором меди[68] – не пацифистская, это революционное воззвание к роженицам, которые вместе с делом слабых предают и дело своих детей, своего «выводка». То есть мать приходит в партию, руководствуясь соображениями помощи, и только во вторую очередь – теорией. В этом состоит второе конструктивное упрощение. Задача этих упрощений – подчеркнуть простоту ее [матери] наставлений. Дело в том, что природе эпического театра соответствует смена недиалектического соотношения между формой и содержанием сознания (это соотношение привело к тому, что драматический персонаж мог относиться к своему действию только в рефлексии) на диалектическое [соотношение] между теорией и практикой (это соотношение ведет к тому, что действие в своих переломных моментах дает увидеть теорию). Поэтому эпический театр – это театр выпоротого героя. Непоротый герой не становится мыслителем – так можно было бы перефразировать педагогическую максиму древних для эпического драматурга. Теперь наставления, которыми мать, объясняя собственное поведение, занимает время ареста или ожидания (для эпического театра тут нет различия), приобретают особую проникновенность. Она их напевает. Она поет: Хвала коммунизму [Что можно сказать против коммунизма?]; она поет: Хвала Учению [учись, шестидесятилетняя!]; она поет: Хвала тому, что третье. И она поет это как мать. Собственно, это колыбельные. Колыбельные маленького и слабого, но неуклонно растущего коммунизма. Этот коммунизм она как мать «прижала к груди»; но оказалось, что коммунизм ее любит, как любят только мать, а именно: не за ее красоту, не за ее репутацию или достоинства, а как неиссякаемый источник помощи; поскольку она предоставляет помощь у самого истока, где он еще не замутнен, где он чисто практичен и не изолган и потому может быть неограниченно предоставлен тому, что неограниченно востребует помощи, то есть коммунизму. Мать – это практика, ставшая плотью. По тому, как она заваривает чай и как заворачивает пирожки, как она навещает арестованного сына – видно, что все ухватки матери служат коммунизму, и по камням, которые в нее бросают, и по ударам полицейских, которые на нее сыплются, видно, что никакое рукоприкладство по отношению к ней ни к чему не ведет. Мать – это практика, ставшая плотью. То есть мы обнаруживаем в ней только