Подгоняемый конвоиром, стоящим у входа, я выскочил во двор. Там, тесня друг друга и выравниваясь, уже строились пленные.　

В какой-то момент я увидел моих товарищей со стороны, и мне бросилось в глаза то новое, что появилось на их лицах в эти дни. Давно небритые, осунувшиеся, загорелые, запыленные лица стали собранными и строгими. Если в первые дни каждый переживал свое несчастье в одиночку, то сейчас в психике каждого, по-видимому, заработали какие-то социальные колесики, — каждый почувствовал необходимость искать опору в «широком плече» незнакомых, но своих людей.　

За минувшие три дня начали завязываться какие-то знакомства, кое-кто встречал людей из своей части; кто-то нашел старых знакомых, которым можно было довериться, на которых можно было опереться. В строю выделялись бледные лица раненых и помятых во время обвала, бросались в глаза белые бинты, коричневые, черные, синие одежды задержанных гражданских лиц.　

Потеснив товарищей, я встал в строй и увидел большую свору конвоиров. Они надели стальные шлемы, как перед боем, вооружены автоматами и винтовками. За спинами у них болтаются противогазы в гофрированных цилиндрических коробках. Сбоку у ремней висят фляги, обшитые сукном, и плоские штыки.　

Прозвучали незнакомые слова какой-то команды. Конвойные забегали, оцепили нас плотным кольцом. Со скрипом и треском распахнулись ворота, и голова нашей колонны вышла на дорогу с немецким указателем-стрелой на новом столбе: «На Хорол — 42 км».

ОТ МИРГОРОДА ДО ХОРОЛА

Я подхожу к наиболее мрачным страницам моего повествования. Человек, далекий от литературной деятельности, я едва ли смогу с достаточной выразительностью обрисовать то, что пришлось мне увидеть и пережить.　

Все видимое, слышимое, претерпеваемое в те дни было настолько невероятно, невиданно-страшно, что разум отказывался верить в реальность происходившего. Наступало по-своему жуткое состояние какого-то душевного опустошения, прострации. По-видимому, так психика человека защищалась от потрясений. Те, кто не обладал этой защитной реакцией, сходили с ума.　

…В Бухенвальде, на месте стационарного лагеря смерти с его крематориями, душегубками стоит башня-монумент. Колокол на этой башне звонит каждый час, чтобы люди не забыли того, что было и что никогда не должно повториться.　

Будь моя власть, я бы повелел каждый час по всем 24 поясам времени Земли передавать по радио тревожные набатные звуки Бухенвальдского колокола.

На весь мир ежедневно, до тех пор, пока не исчезнет угроза еще более страшной войны, до тех пор, пока не будет устранена возможность возрождения фашизма, должен бить этот священный набат…　

— Шнель! Шнель! Бистро!　

Наши конвойные предложили нам такой быстрый темп марша, которого многие из нас, утомленные, обессиленные голодом и жаждой, не могли выдержать. На первых же километрах начали падать раненые. И тогда загремели в хвосте колонны винтовочные выстрелы, заклокотали автоматы.　

Я из-за ранения в ногу и слабости начинаю отставать. Прилагаю все усилия, чтобы уйти из хвоста колонны, но почти все время оказываюсь позади. И рядом со мной, за моей спиной, разыгрываются человеческие трагедии.　

Первой жертвой стал пожилой солдат, босой, с забинтованной головой и рукой на перевязи. На первом километре он сбросил шинель, надетую до этого внакидку, и, тяжело дыша, спотыкаясь, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный, брел еще с полкилометра. Когда он упал, потеряв сознание, ничком в пыль, и грянул винтовочный выстрел, мы, отстающие, поняли, что нас ожидает, если у нас не станет сил.　

Идущим позади было страшно тяжело идти еще и потому, что приходилось временами бегом догонять тех, кто шел впереди.　

Наша колонна, если бы на нее можно посмотреть сверху, была похожа на громадную темно-серую ползущую гусеницу: вначале она вытягивалась, вынося вперед голову, затем подтягивала к голове одно за другим свои кольца. Но, в отличие от настоящей гусеницы, голова которой останавливается, когда кольца подтягиваются, у нашей колонны голова все время продолжала свое движение вперед. Эти вынужденные рывки бегом страшно изматывали силы. Обычно выстрелы гремели позади колонны как раз в тот момент, когда кому-либо из отстающих уже не хватало сил преодолеть бегом очередной разрыв.　

С каким отчаянием, с какой предсмертной тоской, ожидая выстрела в затылок, смотрел он тогда на спины товарищей, убегающих в пелену желто-серой пыли!..　

Двое молодых солдат уже второй день помогали идти своему израненному старшему товарищу. Судя но прическе, это был офицер. Обросшее лицо его, по контрасту с белым бинтом, казалось землисто-черным. По лицу его было видно, какие страдания причиняют ему прикосновения даже дружеских рук. Сегодня, когда пришлось бежать, он уже не смог выдержать темпа и стал просить друзей оставить его.　

Когда идущие впереди, сокращая очередной разрыв, побежали, он хрипло крикнул:　

— Все, товарищи! Сами обессилите — и меня не спасете. Вперед! Спасибо! Прощайте!.. — Вырывая свои руки из рук друзей и бороздя упирающимися ногами дорожную пыль, он опустился на землю.　

Друзья его, вобрав головы в плечи, не оглядываясь, побежали за колонной. Сзади прогремел выстрел.　

Напрягаю силы, чтобы не отстать. Когда звучат выстрелы, не оглядываюсь, знаю, что, увидев убийство, могу ослабеть, но каждый выстрел, каждая автоматная очередь обрывает в груди какие-то нити, связывающие меня с жизнью. Постепенно подкрадывается чувство тупого безразличия: «А, хоть бы скорее!» Ловлю себя на этой мысли и ужасаюсь ей. Беру себя в руки, вызываю в себе засыпающее желание жить, и снова, делая нечеловеческие усилия, бегу вперед. Временами по телу, несмотря на жаркий сухой день, проходит озноб: зубы цокотят, как от приступа малярии.　

Когда, находясь позади всех, делаю очередной рывок, слышу сзади тяжелый топот кованых немецких сапог. Похолодев, жду выстрела в затылок…　

После, через год, товарищ, подстригая меня, скажет, что на том месте затылка, куда я ждал пулю, у меня образовалось белое седое пятно.　

От головы колонны, в гуле топота сотен ног, сначала еле слышно, затем, по мере приближения, более громко звучит передаваемый, как эстафета, возглас: «Под ноги!» Ходившие в строю знают этот сигнал товарищеской солидарности: идущие впереди предупреждают идущих сзади товарищей о том, что на дороге какое-то препятствие: «Берегись, не споткнись!»　

Но сейчас этот возглас, многократно повторяемый разными голосами, звучит как-то особенно тревожно и скорбно. «Под ноги! Под ноги!..» — и мы обходим лежащего ничком убитого солдата, заметенного толстым слоем серо-коричневой пыли. Только на затылке пыль не смогла запорошить кровоточащую дыру. Это отставший из этапа, что прошел перед нами.　

«Под ноги! Под ноги!..» — слышатся без конца скорбные возгласы, и мы обходим заметенные пылью тела безвестных людей, которые говорят тебе