Слышу у самого уха прерывистое дыхание помогающего мне. Чувствую, что позади него присоединяются к нам и другие. Балка, как бы нехотя, медленно начинает подниматься. Придавленный перестает сучить ногами. Отпустив медленно, но верно поднимающуюся уже без моих усилий балку, я вытаскиваю человека, помогаю ему встать на ноги и скрашиваю:　

— Цел?　

Он, поводя плечами, как бы проверяя целость кистей, хрипло бросает:　

— Цел…　

Живых выносим на свежий воздух. Там, на поляне, оцепленной конвоирами я освещенной фарами машин и мотоциклов, другие товарищи чем попало перевязывают им сломанные ключицы, руки, ноги… Фашисты огораживают освещенную поляну веревкой, натянутой на колья, и заявляют нам:

— Вайтер — капут![3]　

Как бы решив проверить сказанное, один из пленных поднимает веревку и бросается в темноту ночи.　

— Хальт! — ревут хором конвойные, направив на нас автоматы. Один из мотоциклистов срывается с места и, освещая впереди себя лучом фары поле, мчится за убежавшим. В колышущемся луче, как ночная бабочка в свете уличного фонаря, мечется человек. Он тщетно пытается уйти в темноту. Черный силуэт мотоциклиста закрывает его от нас. Слышится короткая очередь…　

Фашисты встречают мотоциклиста так, как встречают охотника с удачной охоты. Они одобрительно смеются, похлопывают его по плечу. Тот самодовольно улыбается. Нам всем приказывают лечь на землю.　

На рассвете мы все невольно смотрим туда, где среди открытого поля темным комком лежит убитый. Нас, построив большим квадратом в одну шеренгу, снова тщательно обыскивают. Снова мы слышим, видно, крепко заученные русские слова: «Часы, ножи, бритвы!»　

Из строя доносится:　

— Тринкен! Ессен![4]

Один из конвойных машет рукой в сторону нашего марша:　

— Ессен унд тринкен — Миргород! Сегодня, — добавляет он по-русски.　

Вот куда ведут нас! По злой иронии судьбы мы идем в город с самым мирным названием, в город, прославленный Гоголем.　

Когда мы трогаемся, у сарая остаются лежать люди, тяжело покалеченные обвалом. С ними остается мотоциклист с автоматчиком в коляске.　

Но вот сарай скрывается за небольшим пригорком. Мы слышим короткие очереди автомата. Я, насторожившись, ждал этих выстрелов. Но страшное опасение — одно, а жуткая развязка, после которой не остается никаких сомнений, — другое.　

Позади нас, на бугре, скоро показывается оставшийся мотоциклист с автоматчиком. Вглядываюсь невольно в их лица; мотоциклист бледен, автоматчик в коляске совершенно невозмутим…　

Муки голода и жажды нестерпимы.　

Возможно, потому, что главные силы и резервы фашистов уже прошли, или оттого, что мы где-то сошли с главных путей их продвижения, но на третий день марша немецкие войска нам встречаются реже и реже.　

День выдался облачный. Временами у горизонта появляются синие, с рваными краями дождевые тучи. Глотая вязкую густую слюну, мы как манны небесной ждем дождя. Одна из туч, изменив свой синий цвет вначале на сине-серый, затем на серебристо-серый, наплывает на нас справа. После налетевшего внезапно резкого порыва ветра, взметнувшего удушливым облаком тяжелую дорожную пыль, на нас пахнуло свежестью надвигающегося дождя. Зашелестели по запыленной стерне, захлопали по пыли дороги, по нашим пилоткам и плечам крупные первые капли. Как и другие счастливые обладатели котелков, на ходу снимаю вещевой мешок, выхватываю эмалированный котелок и держу его перед собой.　

«Теньк! Теньк» — падают на дно его грязные от собранной в воздухе пыли капли и… все… Дождь прошел позади нас. Оглядываюсь назад, вижу, как серая шумящая пелена его заволокла пройденные нами холмы и перелески. Еще больше захотелось пить. По дороге ни ручья, ни речки…　

Когда уставшие, измученные голодом и жаждой, мы увидели вдали строения небольшого города, все облегченно вздохнули. Как нам хотелось верить, что там ждет нас пища или хотя бы вода!　

Нас загнали в какой-то летний военный лагерь на окраине города. Вокруг ржавая колючая проволока на новых, только что вкопанных столбах. Лагерь состоит из двух длинных тесовых бараков и кухни. Измученные, мы валимся на курчавую травку, разбросанную островками по площадке. На ней уже отдыхает пригнанная раньше нас группа военнопленных. Их человек двести. Кое-кто рвет травку и, сдув с нее пыль, жует ее.　

У кухни, где в беспорядке разбросаны большие свежераспиленные чурбаки, расселась и ржет большая компания конвоиров.　

То, что их потешает и заставляет смеяться, вызывает у меня острую тоску и ненависть к ним. Бледный, худой, пожилой еврей слабыми, трясущимися от страха руками поднимает тяжелый колун и безуспешно пытается расколоть стоящий перед ним чурбак. Здоровенный, сильный, молодой немец с натренированными мышцами рук и спины, играющими под плотно обтягивающим его мощную фигуру зелено-серым мундиром, вырывает у перепуганного и тоскливо озирающегося старика колун и замахивается им на него. Несчастный из бледного становится серым и закрывает глаза, ожидая удара. Могучий удар колуна раскалывает чурбак надвое. Снова и снова омерзительная сцена повторяется: снова и снова весело ржет компания.　

Вот оно то, что мы видели только на экранах, в картинах «Болотные солдаты», «Семья Оппенгейм», и чему не всегда, признаться, верили.　

Из компании гитлеровцев отделились двое и, взяв винтовки, стали бродить среди сидящих и лежащих на земле пленных. Пинками они подняли с земли танкиста в синем комбинезоне и повели за барак. Настороженную тишину разорвал одиночный винтовочный выстрел.　

Оба фашиста вышли из-за барака и так же пинками и ударами прикладов подняли двух евреев. Вручив им лопаты, они повели их, смеясь, за тот же барак. Наслаждаясь их предсмертной тоской, компания на чурбаках ржет. «Во сне это или наяву?» — думаю я, склонив голову на колени и обхватив ее руками. С замиранием сердца жду выстрелов…　

За бараками слышатся взрывы издевательского смеха. Это продолжается долго, очень долго… Наконец, двое, что ушли с лопатами, вернулись. Оставив у кухни лопаты с налипшей на них глиной, они идут среди нас. На пути их поджимаются ноги, убираются руки, давая дорогу, ибо все видят, каких усилий стоит этим опустошенным, потрясенным людям поднять ноги и перешагнуть эти небольшие преграды.　

Никто больше не просил ни пить, ни есть. Всем стало ясно, что есть и пить нам не дадут…　

В бараке, куда нас загнали на ночь, устроены нары в два этажа.　

Ночью, когда все утихло, кто-то зажег спичку, закуривая. Слитый воедино резкий звук пробиваемой пулей доски и грохот выстрела разбудили всех. Затаив дыхание, слушаем, как там, на улице, долго смеются и переговариваются часовые,　

— Ауфштейн! Шнель! Бистро! Р-р-аус! — разбудили нас рано утром злобные крики у входа. Все вскочили с нар и направились к дверям.　

Выходя в числе последних из барака, я увидел на одной из нижних коек убитого; воротник его шинели поднят, руки всунуты в рукава,