Будут старики, юноши и женщины — жители сел, которые стоят по тракту Миргород — Хорол (Петровцы, Мелюшки, Ковали, Новая Абрамовка, Вишняки), скорбя и плача от бессильного гнева, хоронить убитых по обочине дороги…　

И будут все эти два года черной оккупации на скромных холмиках одиночных могил появляться свежие полевые цветы, положенные руками неведомых людей.　

А сейчас женщины, старухи, старики, дети с воплями и стенаниями смотрят в ужасе на расправу над ранеными и обессиленными голодом и жаждой людьми.　

— Тетки! Дайте поесть! Пить дайте! — слышатся сиплые и хрипящие от жажды голоса.　

— Родные, не можно! — хором кричат плачущие женщины. — Стреляют! Вчера старуху убили…　

Из-за плетня огорода веером летят в проходящую толпу, трепеща в воздухе зелеными листьями, желтые початки кукурузы, белая рубаха пригнувшегося, убегающего человека мелькает среди подсолнухов. Десятки рук на лету хватают початки.

Из-за другого плетня перелетают сахарные буряки. Из садочков дружеские руки бросают пирожки, куски хлеба, булочки. «Круцификс!»[5] — кричат конвойные, стреляя в воздух или в ту сторону, откуда бросают еду.　

Пить! Солнце поднимается все выше и выше. На нашу беду, выдался теплый, сухой день. Пить! Мы, окутанные тучей рыжей пыли, проходим через мостки речек, мимо небольших прудов. Ветерок, шарахаясь, разгоняет по зеркальной глади мелкую, серебристую, сверкающую на солнце рябь.　

Вода тянет к себе.　

Конвойным ничего не стоит сделать остановку у речки пли озерка и напоить нас, но они не хотят этого делать. Дикая, непонятная, бессмысленная жестокость!..　

Когда мы переходим мосты, кое-кто не выдерживает и бросается к речке. И тут опять гремят выстрелы. Падают подстреленные.　

У воды лежит, опершись на локоть, пожилой солдат; он потупил голову и, как бы задумавшись, ждет конца… Двое юношей сидят с перебитыми автоматной очередью ногами; лица их бледны, глаза в ужасе широко открыты; один судорожно всхлипывает, другой безголосо плачет.　

— Бах! Бах! — подводят черту выстрелы.　

После прошедших несколько дней назад дождей в глубоких колеях и придорожных канавах скопилась грязь; от нее ничего не остается к хвосту колонны, только борозды от пальцев рук по сырой земле говорят о том, что сейчас здесь была живительная, прохладная влага.　

…Как видения тяжелого горячечного бреда вспоминаются пройденные в этот день села с белыми хатками, утопающими в зелени, толпы рыдающих, причитающих женщин, гул от топота сотен ног, злые крики конвойных, выстрелы, стоны раненых…　

Через девятнадцать лет, совершая поездку по дорогам войны, я снова пройду по этому пути, и ужаснусь тому, как я　тогда, хромой, обессиленный четырехдневной жаждой и голодом, сумел преодолеть за один переход этот сорокадвухкилометровый марш…　

Сотни подкованных сапог и ботинок зацокали по мощенной камнем дороге — мы подходим к городу, и почему-то название его кажется резким, сухим — Хорол.　

Проходим по длинному деревянному мосту через речку и входим в город. Улицы пустынны. Сквозь стекла окон смотрят на нас печальные, плачущие лица женщин, девушек, детей. Еще 13 сентября в город ворвались фашисты, и хорольчане напуганы невероятными зверствами: расстреляли коммунистов, согнали стариков, взрослых, малых детей еврейской национальности и на глазах у всего города расстреляли и закопали в овраге по дороге на Лубны.　

А сейчас хорольчане с ужасом ожидают новых зверств, которые им суждено увидеть и пережить: их город наводняют измученные толпы советских военнопленных, гражданских лиц, сгоняемых с большой оккупированной территории в страшный лагерь смерти.　

Мы проходим через весь город и сворачиваем вправо, к приземистым строениям с двумя высокими кирпичными трубами. Издали доносится странный шум, похожий на крики многих тысяч птиц на птичьих базарах Севера. Подойдя ближе, начинаем различать в нестройном гуле и шуме отдельные человеческие голоса, выкрики, вопли. Мы входим на территорию кирпичного завода, огороженную колючей проволокой, идем мимо сараев-сушилок и других помещений в отдельный отсек, огороженный колючей проволокой.　

Из этого отсека в следующее отделение ведет калитка, в которую начинают нас пропускать по одному и дают — тому, у кого есть котелок, в котелок, у кого нет котелка, в пилотку, в шляпу, в полу шинели — немного манной каши.　

Совершенно случайно я прохожу в эту калитку одним из первых и получаю еду, и… сразу же выдачу пищи прекращают. В том отделения, куда мы, счастливчики, попали, стоит большой окованный железными обручами деревянный чан, наполовину наполненный водой. Проглотив наспех кашу, мы бросаемся к чану и жадно пьем, пьем…　

Оставшиеся без еды и воды наши товарищи, тесня друг друга, бросаются к проволочной изгороди, разделяющей нас.　

— Товарищи, воды! Братцы, скорей! — Десятки рук сквозь проволоку протягивают алюминиевые, эмалированные котелки, консервные банки, кружки, тянутся руки с пилотками…　

— Дорогой, хоть немного! Пить!! — кричат, хрипят, вопят потрескавшиеся губы, задние напирают, теснят передних, толкают их на колючую проволоку. Брякают, бряцают, звенят, сталкиваясь, котелки, фляги, кружки.　

— Товарищ! Принеси пить! Пожалуйста! Пить!　

Бросаюсь к проволоке, набираю в обе руки котелки, фляги, бегу стремглав к чану, черпаю воду, несу, стараясь не расплескать воистину драгоценную влагу, и раздаю посудины, не зная, тем ли, у кого их взял. Из своего котелка лью понемногу воды — чтобы хватило многим — в пилотки, в протянутые пригоршни…　

— Сюда, хоть немного! Товарищ!..　

Снова набираю посудины, мчусь к чану и, зачерпнув воды, раздаю людям, доведенным до отчаяния бессмысленной пыткой жажды. То же самое делают все, кто попал в отсек.　

— Братцы! Товарищи! Сюда! Хоть каплю! Сюда!..　

Черпаем, носим воду до тех пор, пока котелки не начинают скрести дно чана, пока не роздали воду всю до капли…

В ЯМЕ

Утром свора предателей в красноармейской форме и с белыми повязками «полицай» на левой руке врывается в отсеки с улюлюканьем, нещадно колотя палками, гонит нас вон. Мы оторопело, не понимая, в чем дело, смотрим на них и ужасаемся: ведь это наши, наши люди, и так быстро они перелицевались!

— Вы что, обалдели, ребята? Ведь вы наши, советские люди, — разве так можно? — кричит пожилой мужчина в очках, в серой шляпе и толстовке…　

— Мы покажем тебе, какие мы советские, большевистское отродье! — рычат полицаи и гурьбой набрасываются на него.　

Сбита шляпа, разбиты вдребезги очки. Ошеломленный, ослепленный пожилой человек, по-видимому, сельский учитель, кричит:　

— Мерзавцы!.. Из каких темных щелей повылазили вы… вы… выродки!　

Шквал ударов валит его с ног…　

Где же