Обер-камергер, мой брат, уселся на первой молитвенной скамье между старостами из Тломача и из Освенцима — ниже станет понятно, для чего он это сделал. Один из наших друзей по имени Глинка обратился к собравшейся публике и заявил во всеуслышание, что он поражён и скандализирован тем, что воинские части, в нарушение закона 1717 года, принимают столь необычным образом участие в возрождении трибунала. Староста Освенцима промямлил что-то в ответ — то был лишь набор слов, ибо факты свидетельствовали против говорившего.

Некоторое время спустя, несколько дворян, наскучив ждать начала церемонии, отправились в ризницу, чтобы разыскать стол, у которого депутаты должны были приносить присягу. Появление этого привычного объекта ежегодного внимания публики, вызвало всеобщее стремление приблизиться к нему, хотя руководство обеих сторон приказа ещё не отдавало. Поднявшийся шум дезориентировал командира конвойных воеводы Смоленска. Он подал сигнал, высоко подняв свою шапку, и конвойные, с саблями наголо, тут же ринулись вперёд. Многие дворяне нашей партии, не имея какого-либо заранее обусловленного пароля или условного знака, не слыша приказа сражаться, не зная своих сил, тут же покинули собор.

Некто Чарнецкий, головорез, креатура Потоцких, решил, что настал момент выполнить то, что было ему поручено. С саблей в руке, он подошёл вплотную к обер-камергеру и бросил ему в лицо:

— Вы убили воеводу Люблина, вы хотите помешать пану Потоцкому стать маршалком трибунала, вы претендуете тут на главную роль — сейчас мы вам покажем, кто здесь хозяин!

Нечто в том же роде выкрикнул Коморовский, шталмейстер супруги кастеляна Каминского (и сестры старосты Тломача), находившийся в нескольких шагах от обер-камергера, а его брат, артиллерийский офицер, перешагнув через несколько скамей, очутился непосредственно за спиной у обер-камергера — с наполовину вынутой уже из ножен саблей.

На это обратил внимание случайно обернувшийся Годский, церемониймейстер двора, не принадлежавший ни к одной из враждующих партий, и с негодованием спросил офицера, с какой целью занял он такую позицию? Коморовский смущённо ответил, что хотел защититься.

— Тогда вам следовало оставаться там, где вы были раньше! — отрезал Годский, заставил офицера вложить саблю в ножны и оттолкнул его назад.

В этот момент мой брат взял одного из своих соседей за правую руку, другого за левую, положил их ладони на карманы своего кафтана, и сказал:

— Пощупайте, господа... Как видите, со мной два пистолета — они предназначены вам, и будут пущены в ход, если вы сию же минуту не прикажете вашей челяди замолчать и убрать сабли. Мне были известны ваши планы, я мог, опираясь на верных мне дворян, подготовиться к военным действиям не хуже вас, но я нахожу это дурацким занятием. Я специально поместился между вами, чтобы вы составили мне компанию, раз уж вам так нужна моя жизнь.

Пока брат произносил всё это, полковник Блендовский, не вынимая сабли, бросился в гущу конвойных со словами:

— Друзья, неужели вы забыли своего командира?! Остановитесь! Вас толкают на дурное дело — это говорю вам я!

Слова эти оказали своё действие, а тут ещё генерал Мокрановский, человек исключительно популярный, остановил, также не обнажая сабли, группу дворян из партии Потоцких и обратил их внимание на непорядочность того, что их заставляют делать.

Малаховский и Потоцкий, заметив, что первый массовый порыв стал спадать, не посмели публично отдавать новые изуверские приказания. Они призвали своих подручных вложить сабли в ножны, как этого потребовал обер-камергер, и, минуту спустя, пригласили нас пройти с ними в ризницу.

Результатом состоявшегося там совещания была констатация того факта, что, в связи с отсутствием нужного числа депутатов, трибунал в этом году учреждён быть не может.

— Вы за это в ответе, — заметил брат.

Был составлен манифест, официально всё зафиксировавший, а затем мы, все вместе, нанесли визит супруге кастеляна Каминского. Понаблюдав сверху, от органа, за сценами, так мало подходившими для женского взора, эта дама была занята тем, что с помощью полудюжины хорошеньких племянниц и служанок оделяла стаканами венгерского сторонников своего брата. Она приняла нас изысканно вежливо, роняя, всё же, тут и там, произнесённые вполголоса сожаления о том, что дело так и не удалось завершить...

Назавтра все покинули Петрков, теряясь в догадках, что принесёт нам отсутствие в Польше на целый год верховного суда. Но ничего исключительного не произошло, общественное спокойствие поколеблено не было и все, без дальнейших демаршей, дождались приезда двора в мае будущего года. Это доказывает, с одной стороны, незлобливость поляков, с другой же — что если нация «не созрела для революции», как говорят англичане, то никакой революции и не происходит, невзирая на самые незаурядные события.

V

Поскольку то была первая политическая кампания, в которой я принимал участие, произошедшее в Петркове я воспринял, как нечто из ряду вон выходящее, тем более, что всё протекало столь бурно. Я был первым, кто привёз новость об этих событиях в Варшаву, и ощущал себя важной персоной, которую все — в первые минуты, по крайней мере — должны слушать с интересом и вниманием. Именно так выслушали моё сообщение родители, немедленно отправившие меня к графу Виелопольскому, человеку весьма уважаемому, благодаря родовитости, порядочности, литературному вкусу и связям.

Граф был зятем Мнишеков по линии своей жены, сестры генерала Потоцкого, и к его словам прислушивались в обоих этих домах, да и все вокруг считали его беспристрастным и неподкупным. А он, при том, больше всего любил своё спокойствие и свои развлечения.

Я нашёл графа настраивавшим скрипку (которой он, впрочем, владел очень плохо) с тем, чтобы сыграть дуэт с банкиром Теппором. Едва успев войти, я сообщил ему, что приехал прямо из Петркова, и что трибунал в этом году так и не собрался.

— После, милое дитя, после, — ответил граф, и действительно выслушал меня не ранее, чем они кончили играть сонату.

Я не верил ни глазам, ни ушам своим. Никогда в моём присутствии не проявляли безразличия более