Двор находился в это время в Саксонии, чем и следует объяснить неторопливость, с какой приступили к поискам возможности срастить порвавшуюся нить юстиции. Прецедент был, всё же, настолько нежелателен, что решили ускорить на несколько месяцев приезд короля в Польшу. Обычно двор появлялся там, в годы заседания сейма не ранее августа; в 1750 году двор прибыл в мае, и очередной сейм, который должен был собраться в октябре, был заменён чрезвычайным, созванным на два месяца раньше. Граф Брюль надеялся, кажется, что и этот сейм не состоится, но в любом случае чрезвычайный сейм не мог длиться долее, чем 15 дней — и Брюль твёрдо рассчитывал увезти короля назад в Саксонию ко времени охоты в Губертусбурге. Это ему удалось, и ещё более укрепило благоволение к нему его господина, который считал охоту — удовольствие для него величайшее — утраченной в те годы, когда ему приходилось отправляться в Польшу.

А меня ещё до начала сейма отправили в Берлин. Мои частые и скоропалительные заболевания заставили родителей послушаться совета графа Кайзерлинга[19], вторично приехавшего тогда в Польшу в качестве посла России; во время своей первой миссии он заслужил интимную дружбу моей семьи и расположение всей нации. Граф привык особенно интересоваться мною ещё с тех пор, как с 1744 году он, с согласия моих родителей, полученного после настойчивых уговоров, стал давать мне уроки логики, изучение которой, наряду с исследованиями по математике, было его излюбленным повседневным занятием. Дипломатические функции графа не позволяли ему сделать наши уроки систематическими, но с этого времени он всегда рассматривал меня, как своего ученика, и это немало способствовало усердию, с каким он впоследствии делал для меня всё, что мог — читатель убедится в этом из дальнейшего повествования.

В годы, о которых идёт речь, Кайзерлинг преклонялся перед берлинским докторов Либеркюном и полагал, что только этот врач сумеет вылечить меня. Репутация Либеркюна, а также желание родителей дать мне возможность попутно познакомиться с Берлином, и определили их решение. Они адресовали меня к посланнику Саксонии в Берлине, своему старинному приятелю по имени Бюлов (он был родом из Курлянции).

Питьё эгерской воды и регулярный приём пилюль с мыльным привкусом, изготовляемых Либеркюном и составили курс моего лечения. Пилюли долгие годы предохраняли меня от судорог желудка, которым я был подвержен, а различного рода инфекции, исследовавшиеся Либеркюном с большим успехом, и его анатомические эксперименты и развлекали и учили меня кое-чему в период, пока я у него лечился.

Господин де Бюлов по праву пользовался в Берлине уважением не только среди местных жителей, но, что было редкостью, и среди дипломатического корпуса и даже у короля Пруссии. Это открывало мне доступ ко всем развлечениям, на какие только мог рассчитывать иностранец в Берлине во времена Фридриха II[20]. Дворы королевы-матери и королевы-супруги делили между собой дважды в неделю обязанность принимать иностранцев, местных дам и ограниченное количество мужчин, подданных короля, не являвшихся военными.

Эти последние, полностью истощённые бесконечными учениями, не имели особой возможности бывать в обществе; мне говорили, что и сам король, знавший до минуты распорядок дня своих офицеров, не любил, когда они разбредались по приёмам, где их приходилось отыскивать. Вероятно, поэтому, и ещё как следствие суровой службы, распорядок которой плохо сочетался с времяпрепровождением дам, большая часть прусских офицеров от скуки предавалась пьянству, устраивала оргии и отличалась грубостью и горлопанством. Кое-кто из них, правда, прослышав, что при дворе говорят о Вольтере, и зная вкусы монарха и его увлечение французским языком и литературой, принимался за чтение книг в соответствующем духе и сочетал тогда изучение культуры, основанное на остром уме и утончённых нравах, с занятиями военным искусством. В Польше был широко известен один из таких офицеров — генерал Коккеи.

Поскольку в гостиных польских дам царил в те времена тон куда более чопорный, чем ныне, обхождение дам в Берлине удивило меня: мне показалось, что благодаря вольтеромании, скорее внешней, чем истинной, и смелым речам, считавшимся свидетельством просвещённости, у большинства дам был жеманный вид — казалось, все они хотели выглядеть более непринуждённо, чем это было на самом деле; я не исключаю, впрочем, что такая манера держаться могла быть обусловлена также импульсами, содержавшимися в сочинениях и рассуждениях философа из Сан-Суси.

Его не было в Берлине, когда я приехал, он возвратился лишь три недели спустя. Я дважды виделся с ним, и каждый раз он адресовал мне несколько слов. Он выглядел неуверенным, как человек, считающий себя обязанным высказываться значительнее и интереснее остальных, но сомневающийся в том, что это ему удаётся. Бегающий взгляд угрюмых глаз тоже свидетельствовал о том, скорее всего, что он не в своей тарелке. Он носил несвежее платье, да и весь его облик не отличался благородством. Мне известны и подобные мнения других, относившиеся, впрочем, лишь к его внешности. Здесь нет места для портрета этого государя и рисовать его я не намерен. Я слышал в Берлине ежедневно немало резких слов в его адрес, произносимых, не таясь, людьми самого разного положения; монарху это было, вроде бы, отлично известно, он привык и воспринимал брань равнодушно.

Ещё до того, как он возвратился в Пруссию, я посетил Шарлоттенбург, Потсдам и маленький дворец Сан-Суси, где он обычно жил и работал. Комнаты его я нашёл в большом беспорядке: книги и бумаги были разбросаны вперемешку, отрывки стихов, написанные его рукой, валялись где придётся, повсюду стояла ломаная мебель. Женщины, на обязанности которых лежало показывать жилище короля любопытствующим, — их здесь называют кастеляншами, — рассказывали мне, что им категорически приказано оставлять все на своих местах; в Шарлоттенбурге я даже обнаружил под диваном мраморную голову Юлия Цезаря, и кастелянша утверждала, что никогда её оттуда не убирает. Во всех спальнях прусского короля я видел халаты одинакового размера, из дорогой материи с вышивкой, но мне сообщили, что король никогда ими не пользуется; я упоминаю о халатах потому лишь, что они были помещены там, очевидно, для соблюдения этикета, и никак не вязались с представлением о разоблачившемся философе-вояке.

В его спальне в Сан-Суси я обнаружил две маленькие, совершенно идентичные кровати, стоявшие близёхонько одна к другой; в Берлине без конца сплетничали по поводу их назначения, однако кастелянша разъяснила мне, что король переходит с одной кровати на