тайны, что боится и любит только умных людей, но его никак нельзя было обвинить ни в плутовстве, ни в недостатке прямодушия. Финансы Саксонии не были расстроены во всё время его фавора, а его богатство состояло исключительно из подарков его государя, которого он не пытался отдалить от дел.
Сулковский не мог похвалиться своим происхождением, но любил вспоминать, что он — поляк, и стремился всячески побуждать короля навещать Польшу и не забывать о её интересах.
Брюль, напротив, старался изолировать короля от каких-либо государственных занятий, а так как в Саксонии достичь этого было легче благодаря самой структуре её правительства, он укрепился в своей прирождённой нелюбви к Польше, где Август III полагал себя обязанным находиться не иначе, как проездом — о чём свидетельствовал и почти целиком саксонский состав его двора, включая и большинство главных служителей его дома. Гордость и лень, которым был особенно подвержен монарх, Брюль использовал, убеждая Августа III, что его приказания могут быть со всей точностью исполнены лишь в его наследственных землях, и в том только случае, если любые его пожелания будут адресованы одному человеку, который сумеет избежать длительных обсуждений и у которого достанет здоровья одновременно представлять короля во всех департаментах, организовывать все его удовольствия и быть его постоянным спутником во время путешествий, охот, прогулок, и вообще любого шага монарха за пределами его комнаты, вход в которую тоже разрешал бы, своим именем, он один. И этим человеком стал он сам, Брюль.
Не будучи особенно хорошо образован, он не был ни финансистом, ни военным, ни галантным кавалером, ни охотником, ни знатоком музыки или изящных искусств, но, благодаря своей изворотливости и проницательности, а также щедрости к подчинённым, он выглядел в глазах своего господина только что не знатоком всего на свете. Природа оделила графа железным здоровьем и приятной физиономией, ничто не оставляло на ней следа — ни бессонница, ни самая сильная усталость, ни тревога. Вечно улыбающийся, свежий, учтивый, сыплющий комплиментами направо и налево, никого не оскорбляя в лицо, он легко очаровывал людей посредственных, а тем, кто мог быть ему опасен, умел сделать доступ к монарху, в поддержке которого он был абсолютно уверен, таким сложным и малоприятным, что, в конце концов, устав от противоборства, все ему покорялись...
Не обладая изысканным вкусом, Брюль, естественно, обожал разного рода роскошь, драгоценности, пышные одежды — все это доводилось до степени просто невероятной. Его расходы, только учтённые, достигали миллиона экю в год, а его господин видел в этом не более, чем отражение собственного своего величия. Привыкнув к этим тратам, фаворит свои желания считал своими правами — а вместе с ним его родственники, любимцы, подчинённые, шпионы, его любовницы и любовницы их всех; не удивительно, что вскоре щедрот монарха стало недоставать, и в дело пошли финансы Саксонии, верховным распорядителем которых был Брюль. Правда, исключительная пышность придворных трапез, охот и спектаклей при Августе III, а также его потрясающие траты на бриллианты и на картины долгое время служили министру удобным оправданием пустоты королевской казны.
Но истина всё же открылась. Стало известно, что хотя средства на содержание армии не были урезаны в пользу короля, армия не получила жалованья, и отец Лигеритц, духовник короля, рискнул сообщить ему об этом. Брюль представил расписки за последние выплаты, ничего не сообщая о предыдущих, и постарался поскорее отделаться от духовника, а тот не в силах был тягаться с графом перед лицом монарха, которому лень было разбираться в чём-либо, отыскивать нового министра, отдавать приказания не одному кому-то, а нескольким лицам — к ним, к тому же, надо было заново привыкать...
Последовавшие затем два прусских вторжения, имевшие для Саксонии поистине печальные последствия, дали Брюлю возможность списать на них все растраты беспорядочного своего правления. Король перестал внимать любой жалобе на фаворита, любому обвинению его в чём бы то ни было, и Брюль, уже через несколько лет после падения Сулковского, единолично влиял на позицию монарха как в польских, так и в саксонских делах. Многочисленные информаторы и шпионы, щедро им оплачиваемые, давали графу возможность быть в курсе не только всего, что касалось особы монарха, и даже того, чем был занят король в любое время дня, но и каких угодно замыслов, пусть направленных только лично против Брюля. В остальном же, поскольку он не мечтал о подлинной славе, и не знавал её, поскольку сохранять своё место и, благодаря преимуществам с ним связанным, удовлетворять свои прихоти было его единственной целью, и все его способности были направлены исключительно на это, Брюль не был ни особенно хорош, ни велик или жесток, но — развращён, посредственен, а порой ничтожен. Правление его господина несёт на себе оттенок его характера, что немало повредило характеру всей нации.
IV
Проведя примерно год рядом с дядей-подканцлером, я имел полную возможность убедиться, что многое, и в малом, и в большом, зиждется на незаслуженных репутациях. Политическое воспитание, которое, как предполагалось, я должен был получить в этом доме, почти ничего не стоило. Я в жизни так не бездельничал; дядя не давал мне никаких поручений и лишь изредка осведомлялся у своего первого секретаря, не просил ли я какого-либо дела. Я мог предаваться чему угодно — никто не заметил бы этого; дядя же полагал, что воспитывает меня, сообщая мне, время от времени, прописные истины. Единственным реально полезным, что я извлёк за время своего обучения, было умение разбираться в связях и взаимозависимостях, способствовавших дядиной популярности, особенно в Литве. И я подумал, признаться, что когда родители, заботясь о воспитании своих детей, отправляют их куда-нибудь далеко, пусть к людям, о которых они самого высокого мнения, они должны непременно давать детям задание — что читать, над чем работать, делать выписки, анализы, заметки и пр. — и проверять потом, как задание выполнено, чтобы предохранить детей хотя бы от праздности и приучить их трудиться, если, конечно, родителям не известно достоверно, что всё это делает тот, кому они доверили своих детей.
Но вот однажды меня послали на учреждение очередного трибунала в Петркове — и совершенно новое действо развернулось предо мной.
Чтобы пояснить, что именно тогда произошло, необходимо рассказать, чем должно было быть и чем стало на самом деле ежегодное учреждение — его называли также «Возрождением» — наших трибуналов, и почему моя семья в том году приняла в этом участие.
С тех пор, как король Стефан Баторий[18] основал независимый суд, называвшийся у
