– Почему именно я? – спросила Маргарита, впервые позволив себе нотку слабости. – В этом городе у тебя врагов больше, чем друзей. Почему не слил материалы кому-нибудь ещё?

– Потому что ты – единственная, кто не умеет проигрывать, – ответил Григорий, не оборачиваясь. – Остальные бы уже признали поражение, а ты будешь биться до конца.

На секунду у Маргариты перехватило дыхание. Она увидела себя со стороны – хищную, загнанную, но ещё не сломленную. Всё в ней протестовало, но что-то подгоняло идти дальше: иного выбора не было.

Он вернулся к столу и вскинул бровь:

– Так вот мой вопрос: как далеко ты готова зайти ради привычного мира?

Маргарита хотела ответить что-то эффектное и остроумное, но слова путались и рассыпались внутри, как мелкие жемчужины с порванной нити. Она вспомнила первую фразу, которую мать сказала ей о семейном бизнесе: «Наша сила не в золоте, а в том, что никто не знает, сколько у нас его на самом деле». Теперь именно эта сила стала капканом.

– Ты даже не представляешь, на что я способна, – прошипела Маргарита, заламывая пальцы под столом.

Григорий усмехнулся, но без злорадства – скорее, как взрослый, наблюдающий, как ребёнок впервые сталкивается с несовершенством мира.

– Посмотрим, – сказал он. – Но предупреждаю: ставки здесь выше, чем ты думаешь.

У Маргариты пересохло во рту. Она вспомнила, как в семнадцать лет впервые подделала подпись бабушки, чтобы утащить семейную печатку: тогда казалось, что это преступление сделает её взрослой. Потом она сама десятки раз учила других женщин в семье – иногда даже хвасталась на корпоративных вечеринках, – как подделывать не только подписи, но и отношения, и чужие ожидания. Но сейчас, когда чужая рука легла на её прошлое с такой уверенностью, стало не по себе.

У Маргариты пересохло во рту. Она вспомнила, как в семнадцать лет впервые подделала подпись бабушки, чтобы утащить семейную печатку: тогда казалось, что это преступление сделает её взрослой. Потом она сама десятки раз учила других женщин в семье – иногда даже хвасталась этим на корпоративных вечеринках, – как нужно подделывать не только подписи, но и отношения, и чужие ожидания. Но сейчас, когда чужая рука легла на её прошлое с такой уверенностью, стало не по себе.

– Думаешь, этим меня напугаешь? – усмехнулась она. – У каждого в этом доме найдётся папка с компроматом.

– Но не у каждого этот компромат уже в Москве, – сказал он, и в голосе впервые появилось что-то похожее на удовольствие.

Маргарита знала: если грозить – нужно делать это быстро и без нюансов, чтобы не дать противнику ни секунды на оправдание. Но сейчас она не нашла ни одной приличной угрозы. Всё, что осталось, – гордость, а она, как известно, дешевеет при первой утечке информации.

– Чего ты хочешь? – спросила она наконец.

Григорий откинулся на спинку стула, скрестил пальцы на груди.

– Я хочу, чтобы ты показала, как умеют проигрывать сильные, – сказал он. – Не для меня. Для себя. Для своей фамилии.

Она не сразу поняла, что он имеет в виду, и секунду казалось, что он просто издевается – новая вариация на тему «победить, не поднимая руки».

– Ты больной, – сказала она тихо. – Ты правда думаешь, что можно управлять этим домом через шантаж?

– Ты ведь пробовала, – парировал он. – Так почему бы не оценить работу со стороны?

Маргарита медленно встала. На лице было столько злости, что любой другой мужчина мог бы отшатнуться; но Григорий остался сидеть и даже не вздрогнул, когда она подошла вплотную.

– Скажи честно, – сказала она, – тебе приятно видеть меня вот такой? Сломанной?

– Это не слабость, – сказал он. – Это просто новая точка отсчёта.

Он достал из папки ещё один лист, бросил на стол. Это была выписка о движении средств: суммы, даты, получатели, все транзакции за последние три года. Она знала эти цифры наизусть, но никогда не думала, что кто-то сможет их так выстроить – чтобы было видно: каждый её успех оплачен кем то чужим.

– Ты сделала столько для этой семьи, – сказал он тихо, – а они всё равно будут помнить только твой провал.

В этот момент она поняла, что всё кончено. Можно было бы попытаться убежать, утащить документы или даже ударить его – но всё это было бы только детской истерикой, которую тут же разберут на цитаты.

– Что дальше? – спросила она.

Он внимательно посмотрел ей в глаза.

– Теперь ты будешь делать всё, что я скажу, – сказал он. – И начнём с того, что ты снимешь с себя всё лишнее.

Она хотела рассмеяться, но не смогла: в горле застыл комок невыносимого, липкого унижения. На секунду ей даже стало жаль себя – впервые за все годы, что она считала сочувствие глупой тратой времени.

– Ты жалкий, – сказала она.

Он пожал плечами:

– Может быть. Но ты теперь – моя.

Маргарита встала ровно, с достоинством, которое было смешно даже ей самой.

– Надеюсь, ты подавишься этой победой, – сказала она.

– Надеюсь, что нет, – ответил он.

Она застыла. Два удара сердца, три – и, наконец, медленно расстегнула пуговицы на пиджаке.

Маргарита начинала с того, что было проще всего: с виртуозной точности жеста, с точного счета движений. Первой пошла пуговица на рукаве – почти незаметный щелчок, настолько безличный, что можно было бы подумать: она просто трёт запястье от зуда. Потом – вторая, на вороте, тугая, растянутая годами, но поддалась быстро, с безответной покорностью старого шва. Она старалась не смотреть на Гришу, но видела его взгляд даже через закрытые глаза: он был как врач на вскрытии, полный холодного интереса, от которого не защищали никакие доспехи злобы.

Пиджак – подарок сестры, который всегда пах дорогой химчисткой и дорогими неудавшимися встречами – соскользнул с плеч, повис на локтях. Она ощутила, как трещит подкладка, и мельком вспомнила, что тоже холодна: под блузкой не было ничего, кроме тонкой майки и едва заметного белья цвета топлёного молока. Её внезапно затрясло, как бывает у людей, которые только что ещё стояли на пьедестале, а теперь остались перед собравшимися в одном нижнем белье.

Пиджак полетел на ближайший стул – жестом таким резким, что ткань едва не соскользнула на пол. Без рукавов и на шпильках, Маргарита вдруг ощутила себя до смешного уязвимой. Одежда, на которой она строила прежнее спокойствие, исчезла за одну секунду – и казалось, что теперь любой сквозняк или чужой взгляд может сорвать с неё последние клочки гордости.

Руки хотели сжаться в кулаки, но