Григорий, заметив эффект, ухмыльнулся и сделал вид, что не узнал Софью – будто она просто часть обслуживания и не заслуживает даже полуслова. Некоторые преподаватели оглядывались на неё с тревогой: кто-то готов был вмешаться, но тут же вспоминал, что времена другие, и лучше не высовываться. Несколько студентов, особенно со старших курсов, мгновенно сфотографировали происходящее и разнесли кадры по чатам. Даже фотограф, нанятый для репортажа, на пару секунд замешкался: можно ли снимать это вообще.

Страшнее всего было то, что Софья не чувствовала страха – только пустоту, словно тело принадлежало не ей, а чужому реквизиту в спектакле, который она не заказывала. Широкие глаза, без единого блеска, ловили только конечную точку маршрута – столик у окна, куда она медленно и шла, не роняя подноса.

Она двигалась медленно, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, но это было бесполезно: каждое её движение фиксировалось, как баг в системе.

– Вот и моя помощница, – громко, почти с издёвкой сказал Григорий, когда она приблизилась. Он взял с подноса тарталетку и тут же положил обратно, оставив жирную крошку – для Софьи это было хуже пощёчины. – Разве ты не выглядишь… полезной?

Кто-то засмеялся, кто-то сделал вид, что не расслышал. Софья стояла, опустив голову, только пальцы дрожали – так, что поднос едва заметно дребезжал.

Весь вечер Григорий не отпускал её от себя. Он водил её от столика к столику, представлял знакомым и малознакомым преподавателям:

– Знакомьтесь, это новая легенда нашего университета, – говорил он, каждый раз поднимая бровь, словно предлагал догадаться, какая именно «легенда» имеется в виду.

Иногда он сжимал ей локоть, иногда аккуратно касался затылка, и каждый раз это ощущалось не как ласка, а как запятая в чужом тексте.

За полчаса она обслужила столько бокалов, что перестала считать: машинально брала новые, относила, порой не замечая, как к ней обращаются. В голове звенело одно: «Главное – не споткнуться, не уронить, не выдать ни одной эмоции». К третьему часу вечера Софья поняла: единственное, что от неё требуется, – быть здесь. И больше нигде.

Студенты смотрели на неё по-разному: одни – с жалостью, другие – с завистью (казалось, быть рядом с Григорием – значит получить хоть какой то шанс на выживание), третьи – с презрением, будто виновата она. Удивляло равнодушие преподавателей: почти никто не заговорил с ней, ни один не поинтересовался, почему она здесь и почему в таком виде. Мир университета был устроен так, чтобы у каждого была своя ниша, и никто не задавал лишних вопросов.

Ближе к финалу, когда гости уже начали расходиться, Григорий взял её за талию – впервые за вечер – и отвёл к самому дальнему столику, где людей почти не было.

– Молодец, – сказал он тихо, чтобы никто не слышал. – Завтра будет легче.

Она не ответила, лишь сильнее сжала пальцы на подносе.

– Смотри на меня, – сказал он.

Она подняла глаза: в них не было ни злости, ни страха – только усталость.

– Ты теперь часть моей истории, – сказал он. – Запомни это.

Он наклонился, будто собирался поцеловать, но вместо этого медленно провёл пальцем по щеке – так, чтобы осталась едва заметная дорожка.

– Завтра не опаздывай, – сказал он.

Она кивнула.

Когда они вышли в коридор, где свет был тусклее, а потолки ниже, она впервые за весь вечер ощутила что-то вроде облегчения: впереди не было ничего, кроме ночи, и эта ночь казалась самым честным пространством в городе.

Вечер закончился так же, как начинался: Григорий пошёл вперёд, не оглядываясь, а она шла следом – не потому, что хотела, а потому, что так устроена вся эта история.

По дороге домой Софья ни разу не посмотрела на небо.

Ей казалось, что теперь в нём нет для неё ничего интересного.

Глава 15

В детстве Маргарита знала цену только двум вещам: золоту и страху. Золото было везде – в зубах у дедов, в тонких цепочках, которые мать по вечерам разматывала на журнальном столе, в блеклой обводке фамильных сервизов. Страх приходил реже, но оттого был только ценнее: он пах древесиной, сырым подвалом и безразличием старших, которым судьба ребёнка всегда казалась делом второстепенным, если не смешным.

С тех пор она научилась никогда не путать две вещи: где кончается соболезнование и начинается деловая хватка, и где в любой улыбке прячется прицел. Училась у матери, у бабушки, даже у садовника – но больше всего у самой себя, потому что ни одна из тех женщин, что когда-либо жили в Петровском особняке, не была готова к тому, что для победы иногда приходится обрезать собственные корни.

Сейчас, когда она шла по коридору к комнате Григория, каблуки её звучали, как выстрелы: каждый шаг – сигнал всему дому о надвигающейся буре, каждый удар по старому паркету – маленькая репетиция будущей казни. Она не любила признавать поражение ни в чём, даже в собственной неуверенности, и поэтому сжимала кулаки так, что под ногтями белели полумесяцы.

Всю неделю Маргарита пыталась избавиться от ощущения, будто по дому ползёт червь, который питается её страхами и растёт за счёт чужой беспомощности. Она несколько раз ловила себя на мысли, что хотела бы выгнать Григория – не как гостя, а как симптом: ведь никто так ловко не манипулировал атмосферой, не заражал комнату своим присутствием, не владел интонацией полувопроса, в котором уже таилась угроза.

Она дошла до двери, остановилась. Кончики пальцев немели от нервного напряжения, а за ледяной маской на лице скрывался ядерный коктейль из страха, стыда и почти детской надежды, что всё это окажется ошибкой. Дверь в комнату Григория была чуть приоткрыта, словно он ожидал визита и предпочёл не тратить силы на формальности. Но Маргарита застыла у порога, будто перед оскалом хищника: не решалась шагнуть, пока не сочла, что собралась целиком, до последнего атома.

В ней шёл медленный внутренний отсчёт: три, два, один. Она заставила себя войти, даже не