Григорий сидел за письменным столом в самом конце комнаты. Чёрная футболка подчёркивала анатомическую точность его фигуры – жилистый, почти подростковый торс, над которым вечно витала какая-то теневая насмешка. Он не повернул головы, не встретился взглядом: пальцы уверенно сортировали бумаги, взгляд скользил по спискам, как по гирлянде ненужных имён и цифр. Каждый его жест был обращён не к Маргарите, а к собственной мысли – и оттого действовал на нервы сильнее, чем самый пристальный контроль.

Она почувствовала, как срывается с языка колкая реплика, но проглотила её, не дав себе такой роскоши. Сделав ещё два шага вперёд, Маргарита сказала:

– Ты звал, – не скрывая раздражения и даже немного гордясь этим.

Тонкая тень улыбки мелькнула у него на губах, но исчезла раньше, чем она успела убедиться, что это не померещилось. Секунда молчания – и вдруг всё пространство комнаты наполнилось звуками: тиканье дешёвых часов, шелест листов, даже её собственное дыхание. Всё было слишком настоящим, слишком плотным.

Удивительно, но именно в эти секунды Маргарита вспомнила ещё один урок своей матери, который та любила повторять перед особенно сложными семейными советами или визитами налоговой: «Запомни, дочь: тот, кто первым боится тишины, проиграл навсегда». Она содрогалась тогда от этих слов, но сейчас поняла, что Григорий из числа тех, кто не боится ничего. Или, по крайней мере, так умело имитирует равнодушие, что сопернику не остаётся ничего, кроме как поверить.

Взгляд её скользнул по столу: бумаги были не просто хаотичны – среди них ясно выделялись почтовые конверты на её имя и даже пара оборванных листков с её собственным почерком, вырванных из блокнота лет пять назад и давно ею заброшенных. Сердце на миг ёкнуло, но она тут же приказала ему замолчать. Блеф, решила Маргарита. Или ловушка. Какая разница?

Он не ответил сразу. Секунды тянулись, и в этот момент Маргарита вспомнила, как в детстве мать учила её ждать: «Самое страшное – не удар, а пауза перед ним. В ней – вся суть власти».

– Присаживайся, – сказал Григорий наконец. – Тут есть вещи, которые ты должна услышать первой.

Маргарита села, скрестила ноги. Руки держала на коленях, чтобы он не увидел, как они подрагивают от напряжения.

– Ты знаешь, что у тебя талант, – начал он, не глядя ей в глаза. – Ты бы могла сделать карьеру в любом городе, даже в Москве. Но ты осталась здесь – наверное, потому что хотела быть первой среди мёртвых.

Она хотела парировать, но не смогла: что-то в его голосе было невыносимо точным, почти омерзительно правдивым.

– Мне не нужны твои метафоры, – сказала она. – Переходи к делу.

Он сдвинул бумаги поближе.

– Вот тут твои подписи, – сказал он, словно бросая на стол не просто бумаги, а улики по делу о государственной измене. Маргарита не шелохнулась, но кожей ощутила, что за этим последует нечто хуже, чем обычный шантаж или банальный «разговор по душам». Григорий медленно, методично доставал из папки сначала аккуратно помеченные стикерами контракты, потом копии каких-то старых платёжек, потом скриншоты – чёрт бы их побрал – писем из личной почты, которую она считала недосягаемой даже для самых рьяных конкурентов.

– Контракты с «Уральским камнем», – продолжал он, даже не пытаясь смягчить голос. – Переводы на Кипр, причём через трёх посредников, чтобы никто не догадался. Ещё пара сделок – не буду называть имён, но, думаю, ты и сама их узнаешь. Плюс, вишенка на торте: пара штрихов о твоём главном бухгалтере. Ты ведь любишь сюрпризы, Марго?

Он говорил негромко, но в каждом слове был ледяной расчёт – почти нежность, если бы не контекст. Маргарита вдруг вспомнила, как в юности разрушала чужие жизни аккуратными движениями: тихо, элегантно, чтобы никто не заметил даже дрожи. Но сейчас роли поменялись – и это было унизительно до зубной боли.

– Кстати, про неё тоже есть досье, – сказал Григорий, вытаскивая из отдельной папки тонкую стопку отпечатанных листов, перевязанных лентой, будто для подарка. – Очень занятная переписка. Если честно, я даже немного зауважал Клару Ильиничну: она два года воровала у тебя процент с оборота, а ты даже не заметила.

Маргарита почувствовала, как в туфлях легонько подламываются пальцы ног. В голове пульсировала мысль: «Откуда? Когда?» Она ведь всегда следила за безопасностью: «доверяй, но проверяй» было главным лозунгом Петровых со времён, когда их фамилия значила для города больше, чем просто вывеска на бутике.

– Полагаю, ты уже поняла, что вся семья теперь у меня на ладони, – продолжил Григорий после короткой паузы, почти театрально обращаясь к Маргарите, как режиссёр к актрисе на пробах. На этот раз он не отвёл взгляд, встретился с ней глазами – в них не было ни капли агрессии, только тихое изумление от собственного превосходства. – Я мог бы просто отдать это СК, но мне интереснее другое: как далеко ты готова зайти, чтобы всё осталось по-прежнему?

Его слова оседали на предметах, как порошок от старых перчаток: без следа, но всё же оставляя налёт. Маргарита попыталась среагировать – дёрнуть уголок губ, отвести глаза, сделать что-нибудь, чтобы сместить акцент с себя, – но столкновение взглядов оказалось подобно уколу лидокаина: на миг всё онемело, а потом пришла боль.

– Ты блефуешь, – сказала она наконец; голос прозвучал глухо, словно из кастрюли. – Все эти бумаги – декорация, не больше.

– Тогда позвони кому хочешь, – невозмутимо предложил Григорий, – или проконсультируйся со своими юристами. Только не тяни: завтра с утра кто-то из них уже будет в курсе.

Он говорил настолько буднично, что в этой обыденности и скрывалась самая опасная угроза: неважно, как всё кончится, по-настоящему проигрывает тот, кто дрогнет первым. Маргарита знала это лучше всех, и её внутренний механизм начал лихорадочно искать слабые места, чтобы через них можно было ударить в ответ.

В голове крутились варианты: подкупить, подставить, дискредитировать, – но всё перечёркивалось одной простой фразой, которую Григорий произнёс особенно отчётливо, будто знал, что она пронзит не только Маргариту, но и каждого её предка на семейных фото:

– Мне не нужны твои деньги. И даже не власть. Я хочу увидеть, как ты будешь выкручиваться.

Он медленно, почти с наслаждением закрыл папку, поднялся из-за стола и обошёл комнату так, словно нарочно демонстрировал: теперь это его территория. В каждом шаге было что-то демонстративно