По лицу у Маргариты скользнула полуулыбка – презрительная, как у актрисы, которую заставили играть провинциальную роль. Но в груди всё сжималось. Блузка вдруг стала липкой, как от морской воды, и в том, как она пристала к спине, было что-то гадко-детское. Она вспомнила, как в детстве боялась раздевалок: тогда ей казалось, что никто не смотрит, а теперь смотрели все.

Гриша не двигался, только чуть сузил глаза: ему нравилось это представление, он смаковал его каждую минуту. Маргарита чувствовала, что он ждёт, когда она дрогнет, но решила не давать ему такой радости. Досчитав до трёх, она одним движением расстегнула вторую пуговицу и потянула ткань через голову. Волосы тут же растрепались, обнажая шею, и ей показалось, что воздух в комнате стал холоднее.

Она ловко подцепила кончиками пальцев край майки, стянула её – медленно, как будто это был последний акт в пошлой пьесе. И стояла теперь перед ним в юбке-карандаше и белье, которое выбирала для командировки, где не собиралась ни с кем вступать в близость. На груди были следы от лямок, на животе – еле заметная полоска после операции, которую даже родная мать не видела.

Она не пыталась прикрываться, но внутри всё сжималось в ледяной шар унижения. Глаза Гриши скользнули по ней, не задерживаясь ни на одной детали: он не смаковал её, как женщину, а оценивал, как результат своей работы. Это было хуже, чем если бы он рассматривал её с похотью – теперь она была просто проектной задачей.

– Дальше, – сказал он.

Она медленно, как будто каждое движение было отдельной дуэлью, отыскала на блузке первую жемчужную пуговицу. Держала взгляд на Грише нарочито долго, и чем больше её пальцы дрожали, тем усерднее она старалась не дать ему лишней победы. Пуговица поддалась с негромким щелчком. Маленькая, круглая, ослепительно белая, как детский молочный зуб – и с каждой следующей расстёгнутой пуговицей Маргарита чувствовала, что кусочек былой жизни у неё действительно вырывают плоскогубцами.

Вторая – ещё более упрямая, будто намеренно не хотела сдаваться. Её костяшки побелели, она прикусила губу до металлического привкуса, но не остановилась. Блузка поддалась, ткань чуть разошлась на груди, и холодный воздух пробрал её до мурашек. В этом движении было что-то ритуальное, как будто она в детстве на спор готовилась нырять в ледяную речку: ещё пара секунд – и уже поздно отступать.

– Ты хотя бы можешь не пялиться? – сказала она, впившись взглядом в его скулу, но не смея поднять глаза выше.

В ответ Гриша даже не улыбнулся. Он смотрел не на её грудь, не на расстёгивающиеся пуговицы, а прямо в лицо, будто хотел изучить процесс поимки самой Маргариты, а не её тела. Этим взглядом он вызывал у неё странную смесь злости и абсурдной гордости: он не видел в ней просто женщину – только соперника, которого надо довести до конца.

Она медленно расстегнула последнюю пуговицу, и ткань блузки тронула плечи, как мокрое полотенце после душа. Маргарита не дала себе времени на паузу – одним движением стянула её с плеч и бросила на соседний стул, будто избавлялась от компрометирующей улики.

Бельё цвета топлёного молока, обычно скрытое под офисным костюмом и чужими взглядами, вдруг взяло центр сцены. Лямки впивались в плечи, белая ткань полупрозрачно светилась на груди, и внезапное внимание ранило болезненной осязательной неловкостью. Впервые по-настоящему возненавиделась «эффектная» линия, которую хвалили с детства.

Подняв подбородок и стараясь не дрогнуть, Маргарита мысленно обратилась к героине любимого романа: та наверняка бросила бы колкую фразу, разрядила атмосферу. Но все остроумные реплики испарились в тот момент, когда Гриша склонился над столом, упёрся локтями и перестал жевать воображаемую жвачку. Взгляд был сосредоточен, будто он оценивал сложную шахматную фигуру перед решающим ходом.

– Это часть урока, – произнёс он. – Тебе не обязательно притворяться, будто это выше твоего достоинства.

Воздух в комнате стал густым, словно вода при глубоком погружении, и каждая секунда тянулась растянутой резинкой. Стук трамвайных рельс, лай дворняги и крики школьников за окном внезапно умолкли, будто отключили фоновые шумы мира. Уголки губ Гриши дрогнули: видеть, как королеву превращают в мишень, доставляло ему очевидное наслаждение.

Державшись за остатки гордости, Маргарита понимала: малейшая дрожь или порыв прикрыть блузку означал бы окончательную победу противника. Поэтому осталась неподвижной, словно тигр перед прыжком, взглядом требуя объяснений: зачем эта театральность?

Гриша так и не оторвал взгляда, и в этом молчаливом сражении скрывалось куда больше унижения, чем в бесстыдном любовании бельём. Казалось, он измеряет, сколько времени понадобится, чтобы сломать женщину, всю жизнь возводившую себя из стальных балок. В какой-то момент появился внутренний смех: неужели всё свелось к тому, что при подходящем освещении и правильном зрителе превращаешься в карикатуру на героиню тех самых женских романов, к которым годами испытывала презрение?

Медленный вдох, деловой тон – будто предстоит доклад перед разъярённым советом директоров. Подбородок приподнят, плечи расправлены, лишь глаза выдают напряжение на грани. В детстве Маргариту стесняло мерить мамины платья на голое тело: ткань казалась лезвием, чужой взгляд – ожогом. Теперь все повторилось, но взгляд один – ледяной.

Гриша, заметив попытки обрести опору, наклонился вперёд, словно кот у банки с мышью, и умышленно удлинил паузу, чтобы засечь время до первого взрыва. В улыбке застыла детская жестокость, не ведающая границ между игрой и пыткой.

Беззвучно пересчитала до пяти. Казалось, вот-вот ситуация превратится в фарс, но голос нарушил ожидание – спектакль устраивался лишь ради этих слов.

– Не думал, что ты носишь такое, – насмешливо заметил он.

– Не твоё дело, – отрезала Маргарита, понимая: любое сопротивление лишь усугубит поражение.

– Юбку, – велел он.

Спокойно расстегнула потайную молнию, стянула юбку до щиколоток. В белье и плотных чёрных чулках, державшихся кружевным поясом, да ещё в туфлях, казалось, что хоть этот оставшийся элемент одежды защищает от полного обнажения.

– Достаточно? – сжала руки на груди она.

– Нет, – грозно ответил он, – полностью.

Бретели под пальцами скользили без спешки: сначала одна, потом вторая, словно манекены в магазине матери не терпели небрежности. Роскошный кружевной бюстгальтер спадал, и плечи ощутили лёгкую дрожь. От чужого взгляда трепет пронзал тело – как ожог или болезненный укус насекомого: ироничный, жадный, клинически