Он держал её за подбородок, не сильно, но с усилием, как фиксируют мелкую деталь для пайки: его пальцы оставляли на коже белёсые пятна, и она ясно чувствовала, что в каждый момент он контролирует не только её позу, но и траекторию любого движения. Она слышала его дыхание – не прерывистое, не озабоченное, а ровное, монотонное, почти деловое, и от этого ощущение нереальности только крепло. Иногда он наклонялся ближе, будто хотел что-то сказать на ухо, но каждый раз останавливался в миллиметре, словно ждал, что она сама угадает реплику из ещё не написанного сценария.

Когда он входил в неё снова и снова, ритм становился всё более механистичным: она могла бы даже попытаться рассчитать частоту на калькуляторе, если бы мозг не был вынесен за скобки происходящего. На секунду ей показалось, что она не человек, а небольшая машина, которую тестируют на износ: смотрят, как поведёт себя пластик под нагрузкой, выдержит ли прокладка, не потечёт ли смазка. Он и сам был похож на инженера – не страстного изобретателя, а именно технаря, для которого половой акт – просто этап в сборке новых моделей.

Она не могла понять, почему тело так быстро поддалось: руки остались вдоль туловища, ноги не дрожали, лицо застыло в маске. Но внутри начинались подвижки: что-то тёплое и стыдное зашевелилось в паху, и эта микроскопическая дрожь казалась ещё более унизительной, чем сам процесс. Она вспомнила, как в девятом классе ставила опыт с картошкой и медной проволокой, следила, как по резаному клубню медленно ползёт ток, и главное – чтобы никто не заметил, как она сама удивляется этой реакции. Сейчас происходило то же: её уязвимость становилась объектом эксперимента, и она могла лишь наблюдать, как реагируют гормоны, как вырабатывается серая, кислая жидкость стыда и вины.

Когда он резко сменил угол и вошёл глубже, она невольно застонала – не от боли, а потому что всё тело ожидало этого момента, как тупая свинцовая скоба в подложке. Но даже тогда он не стал грубее: наоборот, замер, будто делал запись в лабораторном журнале. Он смотрел на её лицо внимательно, фиксируя каждую микромимику, каждое невольное движение бровей или губ, и от этого становилось ещё хуже: у неё отбирали право даже на агонию, превращая реакцию в нечто, что можно интерпретировать и описывать чужими словами.

Она пыталась не плакать, но где-то внутри всё равно формировалась первая слюна, первый комок в горле, и он это тоже уловил: протянул руку, стёр слезу с её щеки не с нежностью, а с тем же вниманием к чистоте процесса, как если бы убирал каплю масла с микросхемы. В этот момент ей показалось, что она действительно принадлежит ему: не как женщина – как объект, который можно поставить на полку, вынуть при необходимости, провести тест, а потом снова убрать, не оставив следов.

Он задержал движение на несколько секунд, потом отпустил её подбородок и перевёл взгляд на живот, будто ожидал немедленной отдачи: судорог, спазма – чего угодно, что подтвердило бы успех эксперимента. Но ничего не произошло: она осталась лежать так же, как в начале, только дыхание стало чуть чаще.

Когда у него наступила кульминация, она не почувствовала ни облегчения, ни отвращения – только пустоту, как после долгого и бесполезного экзамена. Он не сказал ни слова, просто встал, вытерся первым попавшимся полотенцем и ушёл в ванную. Она слышала, как он долго моет руки с мылом, скрипя по пальцам, будто даже это касание оставило на нём что-то лишнее.

Она лежала, уставившись в потолок. Ощущение разорванности не проходило: казалось, что где-то в теле осталась трещина, которую невозможно ни объяснить, ни залатать. Она хотела умереть или хотя бы исчезнуть, но не могла: тело держало в реальности, как котёнка за шкирку.

Он вернулся через минуту, сел рядом, закурил. Дым был терпкий, с привкусом дешёвого леденца, и он специально выдыхал его ей в лицо, проверяя – станет ли она сопротивляться. Она не сопротивлялась. Даже когда он вдруг начал рассказывать глупый анекдот, её мозг не включался: слышала слова, но не понимала смысла. Это был новый опыт – слушать, но не участвовать, быть здесь, но не отвечать.

Она старалась не думать ни о чём – даже не о том, как противно, а о том, что будет дальше. Тело сперва сопротивлялось: мышцы сводило, дыхание сбивалось, хотелось закричать или хотя бы зарыдать. Но он не позволил – каждое её движение встречал встречной силой, будто доказывал: даже воля к боли не принадлежит ей.

Григорий поднялся, взял телефон и начал что-то печатать, даже не взглянув на неё. Было ощущение, что она – просто ещё одна программа в его расписании, и теперь её можно свернуть до следующей надобности.

– Можешь привести себя в порядок, – сказал он. – Ванна направо, полотенце на двери.

Она поднялась, не глядя на него, пошла в ванную. Там долго смотрела на себя в зеркало: грудь вся в красных пятнах, на шее – след его ладони, на внутренней стороне бедра – длинная полоса липкой слизи. Она смыла всё это ледяной водой, вытерлась и подумала: если бы сейчас открылся люк в полу, она бы шагнула туда не раздумывая.

Когда вышла, он уже был одет: брюки, футболка, волосы аккуратно зачёсаны. Он улыбался ей с той же механической приветливостью, с какой автомат в банке выдаёт сдачу.

– Завтра придёшь со мной в университет, – сказал он. – Нужно, чтобы тебя увидели со мной. И надень что-нибудь заметное. Лучше – тот костюм, который у тебя для праздников.

Она посмотрела на него с изумлением.

– Ты издеваешься?

– Ни капли, – сказал он. – Чем быстрее ты согласишься, тем быстрее всё закончится.

– Я не клоун, – прошептала она.

Он показал экран телефона: на нём – её фотография с Волковым, та самая, из гостиницы. Он приблизил лицо к её лицу:

– Напомни себе, почему ты здесь. Теперь ты –