Поздно ночью, остановившись у её двери, Гриша уловил тихий разговор по телефону – едва различимый, будто дыхание:

– Это конец, – повторяла она. – Нет, я не хочу ничего рассказывать. Так вышло. Да, сама виновата. Нет, не жалею.

На этом, видимо, всё и оборвалось.

Гриша вернулся к себе, сел за стол и, глядя на пустой экран, понял: ему больше не нужно ничего делать. Схема сложилась, а дальше механизм города – то есть цепкая сеть сплетен – сам докрутит всё до конца.

Он вытер экран, погасил лампу – в комнате стало так темно, что собственные руки исчезли в воздухе.

За окном моросил дождь. Для Ситцева это был идеальный фон: ни лишних эмоций, только точные удары по подоконнику, как по часам.

Он лёг, не раздеваясь, и впервые за много дней заснул сразу – без мыслей и сожалений, как человек, который наконец сделал всё правильно.

А утром его разбудила полная тишина: никто не плакал, не спорил, не пытался выяснять, кто кого подвёл.

В тот день в городе не произошло ничего особенного, но Гриша знал: у каждого в доме появилась своя версия правды, и беречь её будут лучше любого сейфа.

От этой мысли ему стало чуть легче дышать.

Глава 14

Софья всегда презирала истерику как жанр, особенно на себе. Она любила думать о собственной стойкости – даже не ледяной, а сухой, растворённой в светлом и чётком, как анатомический учебник. Поэтому, когда очередная слеза скатилась по подбородку на неприкрытое колено, она восприняла это как личное поражение. За окном по-прежнему шёл мелкий дождь, а в комнате стояла плотная темнота, разбавленная только экраном телефона, где застыл текст: «Это было ошибкой. Прости. Дальше так нельзя». Под ним – стандартный автоответ после пропущенного звонка: «Если хотите перезвонить…», но перезванивать не было ни смысла, ни сил.

Она несколько раз перечитывала сообщение от Волкова – и каждый раз злилась, что не в силах вычеркнуть из памяти ни одной буквы. Он даже не пытался смягчить удар: не сказал о любви, не попытался оправдаться или объяснить. Только: так нельзя. Так больше не будет. Ты умница, не глупи.

Софья лежала на кровати, уткнувшись затылком в подушку; волосы спутались и впивались в кожу, в глазах саднило от бессонницы, а платье, выбранное два дня назад как часть какого-то плана выживания, смялось и облепило тело липкими складками. Сосать живот перестало – теперь под сердцем была пустота, лёгкая, как ртутная булька на шкале термометра: колеблется, но никогда не даёт точного значения.

Она не сразу услышала звонок: то ли из-за того, что темнота в комнате была слишком густой, то ли потому, что в голове всё ещё гремел чужой голос – тот самый, профессорский, с едва уловимым смешком в каждом «Софья-Софочка!». Вибрация телефона, казалось, сотрясла весь матрас. Она схватила аппарат и набрала его номер почти машинально, хотя уже знала – не ответит. Секунду слушала длинные гудки, потом сдалась, откинула телефон на постель и стиснула зубы, чтобы не выругаться вслух.

Потом наступила фаза злости: она резко встала с кровати, попыталась привести волосы в порядок, потом плюнула – и пошла к зеркалу. Там отражалась вся та же девушка, которую она годами показывала университету: ровная линия скулы, высокий лоб, аккуратно очерченные губы. Но теперь из-под глаз тянулись красные прожилки, а кожа в уголках рта казалась тусклой и чужой. Она сморщила нос, попыталась улыбнуться – получилось хуже, чем у рыбы на льду.

В какой-то момент показалось, что по дому кто-то ходит. Было неясно: то ли ветер хлопнул дверью, то ли Лиза, младшая сестра, как обычно, шмыгнула по коридору, стараясь стать частью обстановки. Софья надела сверху старый шерстяной кардиган, который взяла из бабушкиных вещей, и хотела уже запереться на щеколду, когда в дверь тихо постучали.

Она вздрогнула всем телом. Входить без приглашения в их семье считалось дурным тоном, а значит, либо это экстренный случай, либо кто-то реально хотел быть услышанным.

– Да? – неуверенно бросила она, надеясь, что голос не выдаст ни дрожи, ни срыва.

– Софья, это я. Григорий. Можно?

Она замялась, потерла лоб и в этот момент снова почувствовала, как по щеке катится тёплая, очень живучая слеза.

– У меня нет настроения, – честно сказала она, но тут же добавила, чтобы не быть грубой: – Ты по делу?

– По очень личному, – голос его был спокойный, будто ничто в мире не способно заставить его изменить интонацию. – Елена сказала, что тебе нелегко. Я бы хотел поговорить, если ты не против.

Софья мысленно перебрала сценарии: если не откроет – он будет стоять у двери, пока не надоест; если впустит – разговор неизбежен, а сил спорить, оправдываться или объяснять уже не было. Она приоткрыла дверь на ширину ладони: настолько, чтобы видеть только его лицо и часть плеча.

Он стоял, не пытаясь пройти внутрь без разрешения; на нём был чистый свитер, волосы аккуратно уложены, а под глазами – ни намёка на усталость. Взгляд был открытый, даже тёплый – если не знать, что за этим скрывается трезвая машинка для анализа чужого горя.

– Что? – спросила она, стараясь выглядеть отстранённо.

– Я слышал про твой конфликт с профессором Волковым. Извини, если лезу не в своё дело, – он говорил тихо, как будто боялся, что за дверью может подслушивать Елена.

– Не лезешь, – вздохнула она. – Тут уже все всё знают.

Он кивнул, как будто ждал именно этого ответа:

– Хочешь, я посижу с тобой? Просто помолчим, если захочешь.

Она не была уверена, что хочет видеть кого-то, но и одной быть больше не хотелось. Софья открыла дверь чуть шире, отступила внутрь и села обратно на кровать.

Он прошёл вслед за ней, не спеша, а когда закрыл дверь, то остановился в самом центре комнаты, словно знал: нельзя заходить дальше, пока не дадут добро.

– Ты не обязана говорить, если не хочешь, – сказал он, опускаясь на край стула у окна. – Просто иногда легче, если кто-то рядом.

Она кивнула. Несколько секунд они молчали: Софья стискивала в пальцах край пледа, а Григорий спокойно смотрел в окно, будто через стекло искал нужные слова.

– Он меня бросил, – наконец сказала она. Голос был тише, чем она ожидала, и при этом – будто чужой.

– Ты этого не заслужила, – ответил он, и тут же добавил: – Я знаю, что это банальная фраза, но я правда так считаю.

– Хочется верить, – усмехнулась она, – но, видимо, реальность решила иначе.

Он молча кивнул и