У фонтана догнали остальных. Софья купила блокнот, Маргарита – платок с орнаментом. Елена спорила с продавцом о местных легендах, но, заметив Лизу, позвала:

– Иди сюда. Хочу показать одну вещь.

На стенде лежали старые фотоальбомы. В одном, на первой странице, – чёрно-белый снимок тридцатых: семья из шести человек, трое смотрят в объектив, остальные – в пустоту.

– Твои прадеды, – сказала Елена. – Видишь, глаза как у тебя.

Лиза посмотрела и ощутила: в этих глазах – страх, замаскированный под усталость.

– Красивое фото, – сказала она.

– Главное – память, – ответила Елена. – Даже если трудно, помни: ты – часть большего.

Григорий слегка коснулся её локтя, и Лиза вздрогнула.

– Можешь меня отпустить? – шепнула она.

– Сама придёшь, если надо, – ответил он.

Они двинулись дальше, молчали: у каждого был свой внутренний сюжет, не требующий слов.

Когда рынок затих, а толпа поредела, зашли в кафе выпить чаю. Вера сидела в углу с мужчиной, похожим на адвоката. Она подмигнула Лизе, но быстро отвернулась к чашке.

– Сегодня было хорошо, – сказала Елена. – Рада, что всё как раньше.

– Ничего не меняется, – заметила Софья. – Только люди лучше скрывают себя.

Маргарита молчала, считая машины за окном.

На обратном пути Лиза поймала взгляд Григория. Он остановил её, шепнул:

– Завтра ещё расскажу, как проходить собеседования.

Она ушла, не обернувшись. Он смотрел вслед с холодом, будто оценивал собаку на выставке: выживет ли эта особь или её выберут.

Той ночью он получил сообщение от Веры: «У Лизы паника перед публичными выступлениями. Заставь её читать доклад на собрании. Это добьёт её сильнее скандала».

Он улыбнулся, сохранил текст в папку «Полезное».

С первых минут вечера Гриша почувствовал: особняк дышит иначе. Комнаты словно расходились в стороны, избегая столкновения. Парадный свет давно погас, по коридорам текла зыбкая тьма, и с ней не справлялась даже ночная лампа на втором этаже. Она гудела, как хор мальчиков, которых слишком рано пустили в вино, и бросала на стены пляшущие, но не радостные тени.

Он ждал около двадцати минут, пока не убедился, что Софья ушла. Сначала из кухни донёсся цокот каблуков, потом – сухое «чмок» закрывающейся двери, а через пару минут звякнуло звонкое «пока!», сказанное словно самой себе. Через стекло лестничного пролёта Григорий разглядел её силуэт: шагала сквозь ночь уверенно, не оглядываясь, будто даже полярные сумерки для неё – просто декорация.

Обычно такие вылазки означали университет, элитные кафе или туманные визиты к странным знакомым, которые всегда оказывались не теми, кем казались. Но теперь, когда дом застыл в почти полной акустической пустоте – лампа осталась единственным звуком, – у Григория появился шанс проявить себя. Сердце билось глухо и упрямо, как будто требовало: действуй.

Он поднялся к её комнате. Это походило на восхождение по склону: шаги осторожные, дыхание сдержанное, привычка не оставлять следов. Дверь, конечно, не была заперта. Здесь воров не боялись, куда страшнее было, что сплетня побежит по коридорам быстрее любой молвы о краже.

Внутри всё напоминало ритуал, а не жизнь. Софья обустроила комнату, как дорогой китайский чай: красота в упаковке и пустота в чашке. На туалетном столике валялись украшения, в углу теснилась маленькая библиотека с феминистскими теориями и латинскими трактатами, напротив кровати стояли туфли – идеально выставленные. Но важнее всего – серебристый ноутбук с эмблемой, которой она гордилась больше, чем дипломами.

Гриша включил его одним движением, дыхание не сбилось. Пароль оказался стандартным. Софья с университета не меняла его: для неё защита была скорее позой, чем необходимостью. Если бы её спросили о цифровой безопасности, процитировала бы первую статью из «Дискавери» и сочла ответ исчерпывающим.

Рабочий стол открылся: папки с названиями «FEMLAB», «volkov_v3», «unimportant». Хаос, по которому она каким-то образом ориентировалась. Гриша не спешил: чувствовал себя сапёром, разминирующим не бомбу, а чужую память.

Папка «volkov_v3» лежала в центре экрана, как незаконное дитя переписки. Внутри всё разложено по датам: сканы писем, PDF с планами и папка «privat», защищённая паролем. Он ввёл «thefutureisfemale» – слишком демонстративный, слишком предсказуемый код. Скорее лозунг для зеркала, чем реальная защита. Пароль сработал сразу.

Внутри были письма, которые не положено читать ни отцу, ни случайному гостю. Длинные, сентиментальные, сводящиеся к одному: Софья убеждала профессора Волкова, что их союз – не ошибка, а формула счастья для двух уставших эгоистов. Иногда прикладывались фотографии – безобидные, но оттого болезненные. Ни компромата, ни наготы, только нежность, которой в этой квартире не хватало даже в трубах с горячей водой.

Он пролистал десяток, потом ещё. И понял: ищет не только компромат, но и самого себя – отражённого в её слабостях. Потому что нигде больше Софья не была такой глупой, искренней и настоящей. Она признавалась в зависти к его холодности, делилась ночными страхами и тоской по будущему, которого не будет, жаловалась на домашние дрязги, мечтала сбежать на край света.

Самые «горячие» письма отмечены жёлтой меткой. Это выглядело нарочито, как если бы она сама хотела подчеркнуть особую важность, а не спрятать. В одном из них, датированном месяцем назад, Софья писала: «Я тебя не достойна, но если ты решишь начать всё с нуля – я готова. Даже если придётся разрушить весь город, чтобы быть с тобой». Тон письма выдавал: это не поза, а крик.

Порывшись ещё немного в завалах директорий, он открыл папку с вызывающе-пошлым названием «Letters_old». Создана она прошлой осенью, сразу после её возвращения из Москвы. Внутри – длинная, предсказуемая, но трогательная коллекция писем.

Файлы в DOCX, часть – в PDF с водяными знаками забытого онлайн-редактора. Адресат один и тот же – вероятно, тот самый бывший, о котором Елена однажды обмолвилась, но тут же сменила тему. Имя и фамилия были замазаны, но стиль, нелепые смайлики выдавали всё: этот роман Софья носила в себе годами, ещё до Волкова.

Гриша листал страницы: признания вперемежку с шутками и подколками о его неудавшейся защите кандидатской. Некоторые письма растягивались на двадцать экранов: начинались с описаний дурацких снов, заканчивались жалобами на отсутствие понимания в этом мире. Чем дальше он читал, тем яснее становилось: её лозунги о независимости и феминистская злость – лишь броня над тоской по человеку, который ушёл и не вернётся.

На самых отчаянных страницах она писала с яростью, будто боялась, что каждое письмо станет последним. Ругала его за трусость, умоляла простить истерики, потом снова высмеивала увлечения. В письме от апреля, спустя месяц после «официальной» разлуки, признавалась: впервые за много лет плакала по-настоящему и с тех пор каждое утро начинала только после перечитывания его последней SMS.