– Ложись на кровать, – сказал он. – На спину.

Она повиновалась: легла, вытянулась, руки вдоль тела.

– Раздвинь ноги, – добавил он.

Лиза подчинилась.

Он разделся, подошёл, навис над ней, долго разглядывая, как дрожит её живот, как колени трясутся даже в покое. Склонился, коснулся губами одного соска, затем другого, провёл ладонью по животу. Прикосновения были не ласковыми и не грубыми – деловыми, будто он проверял, всё ли на месте.

Григорий не спешил, словно растягивал процесс не ради удовольствия, а ради эксперимента – чтобы измерить пределы своей власти. Лиза ощутила, что всё иначе: его движения были лишены даже намёка на страсть, ритм сбивался, иногда он замирал, будто испытывал собственное равнодушие. Она искала что-то знакомое – запах, оттенок голоса, положение рук, – но находила лишь постыдную неуместность, как если бы разделась в школьной раздевалке перед толпой.

Тело реагировало с опозданием, словно через ватный фильтр. Мышцы живота напрягались и расслаблялись сами по себе, а нижняя часть тела казалась чужой – как кукла, забытая на чужой кровати. От движений возникла натёртость, но не сразу – сначала была боль, как синяк, найденный утром после драки, причины которой не помнишь. Лиза избегала думать, что он увидит, взглянув ей в лицо; взгляд её упёрся в потолок, где от лампы расплывался желтоватый круг, похожий на радугу в луже после дождя.

Григорий иногда говорил – не фразами, а короткими командами, обращёнными не к человеку, а к механизму: «Дыши», «Не шевелись», «Расслабься». Словно инструкция к машине, которую нужно запустить и проверить на износ. Голос оставался ровным, без намёка на человечность, несущим лишь холод оператора.

Вдруг он сжал её ладонь – крепко, почти до боли. Лиза удивилась: показалось, он проверяет её пульс. Она перестала сопротивляться даже мысленно; стала точкой наблюдения, фиксирующей ощущения, но не управляющей ими.

Странное облегчение накатило: чем дольше это длилось, тем легче было ни о чём не думать. Мысли растворялись, оставляя в голове глухой звон, как тишина между ударами сердца. Боль отступила, сменившись пустотой – ничего не радовало, не болело, лишь тело существовало, занятое другим телом.

Он двигался механически, иногда замедляясь, иногда ускоряясь, но всегда без страсти – будто выравнивал детали двигателя. С каждым движением Лиза всё больше ощущала себя объектом: не девушкой, не человеком, а прибором для приёма и отдачи. Она отметила с безразличием, что дышит чаще, а по спине ползёт пот, собираясь липкими каплями между лопаток.

Он наклонился к её лицу, вдохнул запах кожи, задержался у уха.

– Вот так, – сказал он, – молодец. Теперь закрой глаза.

Она закрыла. Тогда он заговорил тише, почти шёпотом:

– Это всё из-за тебя, Лиза. Ты сама выбрала. Таких, как ты, всегда используют, и всегда – просто так.

Он двигался уверенно, будто не сомневался в исходе: с каждой секундой всё хладнокровнее, словно проверял не только её тело, но и возможность сопротивления. Временами менял ритм – то ускорялся, то замирал, выжидая, пока она перестанет дёргаться. Затем, без слов, вышел из неё и скомандовал:

– Перевернись на живот.

Она повиновалась – медленно, будто в вязкой воде. Он с силой прижал её лицо к подушке, и Лиза поняла: никогда ещё она не была так беспомощна. Даже в детстве, запертая в чулане или таскаемая за косы, у неё оставалась возможность крикнуть, пригрозить, засмеяться назло. Теперь – ничего, только его ладонь на затылке и вес, раздавливающий позвоночник до полной утраты себя.

Он вошёл снова – резко, без предупреждения, и боль была такой, что дыхание замерло, а перед глазами поплыли пятна. Лиза пыталась зацепиться за что-то, чтобы вернуться к себе, но ладони тонули в рыхлой наволочке, а с губ срывался лишь слабый стон из-под подушки. Он продолжал – настойчиво, с холодным упорством, будто стирал всё, что в ней было до него. Каждый толчок отзывался в груди, где обычно бьётся сердце, теперь рокотал глухой звон.

Потом он остановился, вытащил её из-под себя и скомандовал:

– Встань на четвереньки.

Лиза подчинилась: заползла на середину кровати, уткнулась лбом в простыню, заметив, что руки дрожат, не держат вес тела. Он подошёл сзади, не спеша, будто любуясь созданным из человека; затем сдернул ночнушку с плеч, и Лиза не могла понять – холод в комнате или внутри неё. Он брал её жёстко, машинально, с каждым движением отдаляя её от себя самой. Боль в коленях, лёгкость в затылке – всё, что она чувствовала, пока время расползалось, как в мутном сне.

Он сжал её шею, подался сильнее, и Лиза подумала: потерять сознание – лучше, чем оставаться здесь, в этом теле, в этой комнате. Но он не дал: резко отпустил, и она рухнула лицом в простыню, пахнущую его потом и чем-то едким, как одеколон.

– Теперь сядь на кровать, – сказал он.

Она повернулась, села на край, свесив ноги, и только тогда заметила, что нижняя часть тела едва слушается. Он подошёл вплотную, взял за подбородок, чуть приподнял её голову. Глаза его – тёмные, почти чёрные – не выражали ни жалости, ни злости, ничего человеческого.

– Держись за спинку, – скомандовал он.

Лиза вцепилась в деревянную перекладину изголовья, будто иначе рухнет на пол или растворится в воздухе комнаты. Григорий наклонился, сжал её грудь до боли, затем склонился ближе, словно собираясь что-то сказать, но вместо этого медленно провёл языком по щеке, оставив влажную дорожку. Казалось, он пробует её на вкус – как вино, в котором ищут неуловимый букет.

Он вошёл в неё снова – с силой, так, что пальцы едва не соскользнули с перекладины. Лиза ощутила, что вот-вот упадёт, но держалась, и тогда поняла: всё это время он ждал, когда она перестанет сопротивляться даже мысленно. Боль исчезла; осталось лишь чувство полной прозрачности – как у стеклянной банки, перевёрнутой и забытой на подоконнике.

Он менял её позы, то прижимая к себе, то разбрасывая по кровати, и в каждом движении не было ни дикости, ни страсти – лишь методичная проверка на износ. Словно он искал грань, за которой человек перестаёт быть собой, становясь сосудом, инструментом, частным случаем.

Вдруг он остановился, посмотрел ей в глаза и сказал:

– Ты знала, чем кончится, – его голос был ровным. – Не притворяйся. Ты – обычная шлюшка, только с комплексами.

Лиза молчала, зная: любой звук только сильнее его раззадорит.

Когда всё закончилось, он замер, стиснув зубы, выгнувшись, будто не веря, что это возможно. А Лиза лежала, вытянувшись, глядя не на него, а на потолок, где тянулась трещина – изящная,