Она впервые увидела его плоть – обычную, ничем не примечательную, но именно этим страшную: будто элемент домашней мебели, который случайно оказался не там, где нужно. Он не был полностью возбуждён, но этого хватило, чтобы у Лизы внутри что-то шевельнулось – может, надежда, что всё закончится быстрее, чем кажется.

Он взял её за голову – точно и уверенно, как ставят шахматную фигуру на последнее поле. Не было ни толики нежности, но и жестокости тоже не было: всё происходило механически, будто это не они здесь, а их точные, чужие копии. Его пальцы вцепились в её затылок, в волосы, и Лиза почувствовала, как наклоняется ниже, как лишается опоры, будто её подвесили за шиворот.

– Давай, – сказал Григорий, и голос его стал чуть ниже, в нём проступило что-то взрослое, дикое.

У Лизы не было выбора. Сопротивляться бессмысленно – в этой комнате, в этом доме, где каждый звук становится уликой. Она приоткрыла рот, стараясь действовать осторожно, чтобы не спровоцировать новую вспышку равнодушной ярости, что уже витала в воздухе, как запах дезинфекции.

Он выдохнул – не как влюблённый из романтических сцен, а как человек, сбросивший тесную обувь. Поразительно, как быстро Лиза отучилась чувствовать: ни стыда, ни страха – лишь упрямое желание, чтобы всё поскорее закончилось. Но всё только начиналось, и она поняла это, когда его пальцы сильнее сжали затылок, чуть потянув к себе.

– Не кусай, – бросил он, будто заранее знал её намерение.

Лиза сама не поняла, зачем это сделала. Может, проверяла границы дозволенного, а может, на миг забылась. Он не дрогнул, лишь плотнее прижал её голову, словно это было частью ритуала.

Слёзы не текли – но глаза увлажнились, как перед грозой. Слюна заполняла рот, горло сжималось, и, пытаясь отстраниться, она чувствовала его хватку: две руки, не дающие повернуться. Всё её существо – от волос до пяток – будто принадлежало ему, и это было невыносимо.

– Глубже, – скомандовал он. Голос холодный, как у врача, делающего операцию без анестезии. – Смотри на меня.

Взгляд её поднялся, и она поняла: он смотрит не на лицо, а на то, как она теряет себя. Чем тяжелее ей становилось, тем ровнее он дышал, тем длиннее тянулись паузы между словами.

Лиза чувствовала, как горло сужается, как в ноздри бьёт запах – мыло, пот и что-то ещё, неуловимое. Тошнота подступала, но она держалась, зная: рвота всё начнёт сначала.

Он говорил, как надо целовать. Иногда хвалил коротким «молодец», иногда требовал ускориться.

Он не торопился, но вдруг резко подался вперёд, и Лиза ощутила, как его плоть задевает небо, корень языка, вызывая почти боль. Она вздрогнула, но не вырвалась; подбородок намок, слюна стекала по шее, слипала волосы. Он замер, лишь сильнее сжал затылок, и Лиза поняла в этом холодном оцепенении, что сейчас будет.

Сначала – ничего: только тяжёлое дыхание в её макушку, напряжение всего его тела, будто он сдерживал крик. Потом – изнутри, из самого его естества – хлынуло тёплое, солёное, неожиданно обильное. Она закашлялась, но он держал крепко, и теперь это был не человек, а часть её собственной глотки. Тошнота подкатила – жгучая волна поднялась к носу, нутро сжалось в точку – но Лиза сдержалась, проглотила первую порцию, затем вторую, и только после этого смогла чуть отстраниться, чтобы вдохнуть.

Голова всё ещё была в его руках: он не отпускал, пока не убедился в её полном подчинении. Тёплая вязкая жидкость стекала по губам, подбородку, шее. Вкус почти не чувствовался – лишь солёность, как уличное железо после дождя, а затем пустота.

– Проглоти, – сказал он.

Лиза сделала это, едва замечая горечь во рту. Когда он отпустил, она с трудом подняла голову, а по щекам уже текли слёзы.

– Вставай, – сказал он. – Молодец.

Она поднялась, медленно вытерла губы ладонью. Хотелось бежать, но он не дал такой возможности.

Григорий провёл с ней почти полчаса, будто забыв, что только что заставил её унижаться на пыльном ковре его комнаты. Лиза сидела на полу – сначала на коленях, потом, с его разрешения, прислонилась спиной к стене у кресла, но ощущение, что она – лишь часть мебели или даже хуже, часть обоев, не проходило. Он говорил спокойно, без давления, не повышая голоса, но каждое слово закручивало её в спираль всё глубже.

Он спрашивал о её жизни – не о прошлом, а о том, что будет теперь. Как она посмотрит на мать, уезжая утром на работу? Как поздоровается с бабушкой, если встретит её в коридоре? Как вообще собирается жить, зная: всё, что она делает – всё, что она есть – теперь зависит от него?

Лиза молчала. Первые пять минут не отвечала вовсе, потом попыталась возразить, но Григорий перебил – коротко, но так, что она тут же замкнулась. Он рассказал про фотографии: как их можно отследить, подделать, разослать друзьям, коллегам, родне – и никто не поверит, что это не она. Упомянул «знакомого айтишника», и Лиза вспомнила: да, у него есть такой, он помогал настраивать компьютеры в их салоне, и он действительно способен на всё.

Потом, сменив тему, Григорий заговорил о себе – просто, без прикрас: о школе, где его трижды переводили из класса в класс, об университете, где понял, что жизнь – это игра, и выигрывают те, кто просчитывает ходы. Казалось, он не ждёт ответа; главное – чтобы она слушала.

– Ты всегда умела слушать, – сказал он. – Даже молча, видно: каждое слово доходит.

Лиза не знала, похвала это или новый укол, и кивнула, чтобы он не заметил.

Дрожь в коленях прошла, но теперь тряслись руки. Она спрятала их под ночнушку, натянув ткань до подбородка, уткнулась лбом в колени. Григорий продолжал говорить – даже в паузах чувствовалось: он не замолчит, пока не убедится, что она окончательно растворилась.

– У меня просьба, – сказал он. – Не называй меня по имени. Просто «он» или «ты». Так лучше.

Лиза не поняла, зачем, но по привычке кивнула.

– Умница, – бросил он, будто дрессировал собаку.

Внезапно он замолк, словно что-то вспомнил. Несколько минут смотрел в окно, и Лиза подумала, что он сейчас заснёт или уйдёт, и можно будет выскользнуть из комнаты. Но нет: он резко поднялся, шагнул к ней, опустился на пол рядом. Его дыхание ощущалось у самого уха, хотя кожи он