У Лизы дрогнули веки, но она быстро совладала:

– Нет, меня подвёз таксист. Я могу даже чек показать.

– Запомни: если будут вопросы – мы вместе вышли из «Классика». Ты пошла домой, я дождался такси и уехал к себе. Так и скажу. – Он предпочёл не усложнять: чем проще легенда, тем надёжнее.

Лиза кивнула, будто только сейчас поверила, что всё обойдётся. Она так часто играла роль прилежной дочери, что любая трещина в этом образе казалась катастрофой.

– Спасибо, Григорий, – сказала она и замолчала, едва не добавив что-то ещё.

Между ними повисла короткая тишина – та самая, после которой обычно не возвращаются к разговорам, но и не расходятся сразу: нужно дать чувствам улечься и мозгу зафиксировать принятую обязанность.

Лиза отвернулась к стене, ища опору во взгляде. Из полумрака на неё смотрели фамильные портреты – глаза предков, тусклые от времени, но по-прежнему внимательные, будто оценивающие каждую её ложь.

– Ты выглядишь так, будто не спала всю ночь, – заметил он.

– Я и не спала, – честно призналась она. – Мне снилось, что за мной кто-то идёт, и, если оглянусь – он исчезнет. Но если не оглядываться, он всё равно будет ближе.

– А если не думать об этом? – предложил он.

– Ты же знаешь, так не бывает, – хмыкнула она. В этот момент стало ясно: все её маски – лишь слабая защита от очевидного.

Коридор был пуст, но на его концах маячили два выхода: к главной лестнице, где с утра собирались на завтрак, или в сторону заднего хода, где иногда курили, нарушая все запреты.

– Хочешь пройтись? – спросил он.

– Нет, – ответила она, но не отступила ни на шаг. – Можно, я постою тут с тобой пару минут?

Он кивнул.

В воздухе висел запах натёртого дерева и чего-то ещё – то ли смолы, то ли старых духов, которыми когда-то пользовалась сама Елена. Казалось, коридор придумали именно для таких моментов: чтобы можно было побыть рядом, но не слишком близко; чтобы не пришлось объяснять, кто виноват, а кто спасает.

Они молчали так долго, что даже тиканье настенных часов зазвучало отчётливо, будто в доме кто-то специально настраивал акустику для случайных исповедей. В какой-то момент Лиза попробовала выдернуть руку, но он всё ещё держал её – не крепко, а так, что разорвать контакт оказалось бы сложнее, чем продолжать.

– Ты ничего не боишься? – спросила она вдруг.

Он усмехнулся: этот вопрос всегда появлялся, когда у Лизы не оставалось других способов проверить границы.

– Боюсь, – сказал он. – Только не того, чего ждут другие.

Она кивнула, будто услышала правильный ответ. В этот момент в коридоре послышались шаги: неторопливые, принадлежащие тому, кто не привык бежать даже если дом горит. Лиза сразу убрала руку, выпрямилась, и на лице её появилась маска, которая стирала следы уязвимости, увиденной им мгновение назад.

На следующий день, когда Григорий шёл по коридору, из-за поворота показалась Софья. Она двигалась медленно, глядя по сторонам, будто любовалась гравюрами и не замечала ни Лизу, ни его. Но, конечно, всё видела – просто делала вид, что нет.

– Доброе утро, – сказала она, поравнявшись с ними. Голос звучал сухо, даже чуть хрустяще.

– И тебе, – ответил Григорий.

Софья кивнула, но не ушла сразу. Она задержалась в метре, слегка склонив голову, и её взгляд лег прямо на Лизу:

– Мама просила, чтобы ты спустилась сразу, как будешь готова.

– Хорошо, – ответила Лиза и, не глядя на Григория, пошла к парадной лестнице.

Софья осталась и теперь смотрела только на него.

– Тебе не кажется, что в этом доме слишком много лишних глаз? – спросила она вполголоса.

– Иногда, – ответил он.

– Значит, ты уже стал своим, – сказала она с той самой искусственной улыбкой, которую он часто видел на её фотографиях.

Он всмотрелся внимательнее. Сегодня Софья выглядела иначе: без деловой блузки и строгой юбки – только свободное платье и лёгкие тени под глазами. Похоже, ночь она провела не в своей комнате, а где-то на улице, или вовсе не спала.

– Ты в порядке? – спросил он.

– А ты как думаешь? – переспросила она.

Он пожал плечами: отвечать очевидное не имело смысла.

– Я хотела сказать спасибо, – неожиданно добавила Софья, – за то, что ты… – она запнулась, – помог с профессором Волковым. Он сам пришёл к маме, извинился, и никаких разборок не было.

– Я не делал ничего особенного, – сказал он.

– Всё равно спасибо, – повторила она, и теперь в голосе прозвучало странно настоящее. – Мама очень переживала.

Когда Софья ушла, на дальнем конце коридора появилась Елена: она шла быстро, почти по-мужски, волосы были собраны в строгий пучок, а лицо выражало уверенность. Но даже у неё на секунду дрогнула улыбка: заметила его, оценила, и только потом сказала:

– Пора на завтрак.

Он кивнул, пошёл за ней и ощущал, как под подошвами скрипят сосновые полы, отдаваясь в висках особым ритмом.

Это был новый день, и Григорий знал: впереди ждёт нечто куда интереснее, чем очередная семейная драма.

В библиотеке особняка всегда царил сумрак: тяжёлые шторы днём закрывали окна, дубовые панели поглощали лишний свет. Здесь разговоры тянулись медленнее, а мысли темнели на тон. Именно здесь Маргарита чувствовала себя и самой сильной, и самой уязвимой: среди позолоченных корешков и пожелтевших бухгалтерских книг ей проще всего было играть вершителя судеб – и проще всего терять контроль.

Когда Григорий вошёл, она устроила на столе настоящий театр: перетасовывала кипу папок, раскладывала их по цвету переплёта, левой рукой держала калькулятор, правой делала вид, будто выводит идеальные строчки в журнале. Но по дрожащим цифрам на экране было ясно: она ничего не считает.

– Ты что хотел? – спросила она, не поднимая глаз. – Я сейчас занята. Голос прозвучал с той хищной интонацией, что могла напугать любого аудитора, но в этот раз в нём не хватало прежней тяжести.

– Я могу подождать, – ответил он, делая шаг вглубь комнаты.

Маргарита резко повернула к нему голову. Её лицо напоминало старинный медальон: выточенные скулы, холодный блеск взгляда, тонкая цепочка из сдержанности и злости, которую она никогда не позволяла себе разорвать.

– Если ждёшь – садись, – бросила она. – Я скоро закончу.

Григорий присел на краешек гостевого кресла, поставил локти на колени и стал следить за её руками. Ему нравилось, что даже механика её движений подчинялась строгой логике: перелистывает страницы – значит, скоро нападёт; зажимает карандаш между зубами – готовится к обороне. Каждое мелкое движение несло больше информации, чем слова.

В какой-то момент она сдвинула две папки, и одна упала на пол, рассыпав полторы