Вчерашний вечер она провела, уткнувшись лбом в ладони, и даже не пыталась скрыть: ей страшно, очень страшно, потому что за каждым успехом маячит утрата, за каждой улыбкой – риск быть униженной или, ещё хуже, разочаровать саму себя. Она призналась, что привыкла жить в состоянии постоянного форс-мажора: будто любая стабильность – это только отсрочка до следующей катастрофы. Григорий видел, как у неё дрожат пальцы, когда она подписывает отчёты; как она срывается на глухой смешок, когда понимает, что снова оказалась заложником своего же перфекционизма.

Он рассказывал об этом Вере не с восторгом и даже не с удовлетворением, а с холодной точностью, как хирург, который впервые за годы работы наконец увидел, что живое тело внутри уязвимо для стресса и времени. Он привёл пример с тем, как Елена, уже закрывая смену, вдруг остановилась у выключателя и несколько секунд не могла повернуть рычаг – потому что, если погаснет свет, придётся выходить в темноту. Он вспомнил, как она, считая сменную выручку, дважды сбилась на одной и той же цифре, а потом призналась, что всю жизнь боится ошибиться в мелочах, потому что крупные ошибки простить себе не сможет.

Он не забыл упомянуть и про редкие моменты, когда она позволяла себе шутить или иронизировать над собой. Например, когда Елена сказала, что вести бизнес в России – как носить белую блузку в дождь: все видят, где ты промокла, а тебя заботит только, чтобы не простудиться. Или как она искренне пожаловалась, что иногда по ночам не спит не из-за проблем с налоговой, а потому что во сне спорит с покойной матерью о том, в какой цветовой гамме лучше оформлять витрины. После таких признаний Григорий не знал, как реагировать: хотел пожалеть, но понимал, что это не его роль.

Он пересказал, что в той вечерней сцене между ними возникла какая-то грань, которую Елена сначала не хотела признавать, а потом, когда стало поздно, просто перешагнула – и сразу стала другой. Не слабее, наоборот: крепче, потому что позволила себе быть уязвимой. Для Веры этот нюанс был особенно важен – Григорий видел, как она сразу оживилась, когда речь зашла о незащищённости.

– Она уверена, что в любой момент может потерять всё, что построила, – резюмировал он. – И что за это никто не будет виноват, кроме неё самой.

Вера слушала внимательно. Иногда что-то помечала в телефоне, иногда делала паузу, чтобы задать уточняющий вопрос.

– Она уже тебе доверяет, – сказала Вера с удовлетворением. – Это именно то, что нам нужно.

Григорий пожал плечами:

– Возможно. Но у неё интуиция сильнее, чем ты думаешь. Иногда кажется, что она видит меня насквозь.

– Всё равно не уйдёт, – спокойно возразила Вера. – Теперь она в ловушке. Ты для неё – последний шанс выбраться. Её дочери не помогут, они либо боятся или ненавидят. Все остальные только ждут, когда она оступится.

Он ничего не ответил, только кивнул.

Вера начала рассуждать вслух:

– Её главное слабое место – страх повторить чужую ошибку. Если мы сделаем вид, что у неё есть шанс переиграть систему, она сама выстроит для нас всё, что нужно. Главное – не давить, а наоборот: дать ей время и иллюзию контроля.

– Думаешь, она так просто сдастся? – спросил Григорий.

– Она не сдастся, – сказала Вера, и в голосе прозвучал холод, который бывает только у тех, кто прожил много жизней за одну. – Она будет биться до последнего, но как только поймёт, что проиграла – сдаст всё без остатка. Потому что для неё важнее не победить, а не дать своим врагам отпраздновать победу. Это синдром настоящего игрока.

Он смотрел, как она говорит – быстро, почти по-мужски, не давая себе ни минуты на пафос или эмоцию.

– Ты не жалеешь её? – спросил он.

Вера не сразу ответила. Она задумчиво провела пальцем по краю чашки, как будто взвешивала сам вопрос, примеряя к нему десятки невысказанных слов. Её глаза – большие, внимательные, чуть прищуренные – вдруг стали ещё темнее, чем обычно, и напоминали теперь не зеркало, а глухую поверхность чёрного стекла. Она медленно выдохнула, скользнула по нему взглядом:

– Жалость – это роскошь для тех, кто может себе позволить наблюдать со стороны, – сказала она наконец. – Это для тех, кто не умеет брать ответственность. Мы же с тобой всегда знали, что назад не повернуть. В этом и разница.

Он ожидал банальной отговорки – привычной, рациональной, защищающей дистанцию. Но вместо этого услышал что-то похожее на усталость, тяжёлую и оттого ещё более тревожную. Он даже на секунду почувствовал, будто между ними выросла незримая стена – тонкая, но несокрушимая.

– Ты думаешь, мы правда так уж отличаемся от неё? – спросил он осторожно, снова встречаясь с ней взглядом.

– Отличаемся, – уверенно кивнула Вера. – Потому что не притворяемся. Мы не строим из себя жертв, не просим прощения заранее. Мы оба – результат очень плохих уроков, которые усвоили слишком рано.

Григорий почувствовал, как у него внутри что-то сдвинулось. Быть может, он впервые за всё время задумался, к чему именно его ведёт этот эксперимент – и не станет ли он в итоге хуже самой Елены. Он вспомнил, как ещё ребёнком ненавидел взрослых за их бесконечное перекладывание вины друг на друга, за то, что ни один не брал на себя ответственность полностью. И вот теперь он сам оказался на этой стороне баррикады, где сопереживание путается с жалостью, а жалость – с бессилием.

– Ты никогда не боялась, что однажды пожалеешь о чём-то? – спросил он, уже зная, что услышит.

Вера усмехнулась, на этот раз по-настоящему, без тени игры.

– Если бы боялась жалеть, выбрала бы совсем другую жизнь, – сказала она. – Но я не из тех, кто живёт в режиме «что если?». Мне важнее, чтобы всё получилось. А если не получится – пусть хотя бы кто-то запомнит, что я не пряталась за чужими спинами.

Он смотрел на неё и думал, что Вера в этот момент похожа на ветер: никогда не бывает уверенности, куда она повернёт дальше, но всегда ясно, что её нельзя остановить. Они сели за этот стол в равных ролях, но теперь он ощущал, что уступает ей в одном важном качестве – в умении не испытывать ни тоски, ни сожаления о содеянном.

Он хотел спросить, зачем тогда всё это – к чему строить такие сложные конструкции из лжи и полуправды, если в конце всё