Долго она не выдержала. Тихо выдохнув, плавно убрала ладонь, но сделала это так аккуратно, что между ними, казалось, осталась невидимая нить, которую невозможно оборвать одной только волей. Она посмотрела на него – не как на подчинённого, не как на собеседника, а словно видела впервые и не знала, что теперь с этим делать. Взгляд её был не просто человеческим, а каким-то внезапно детским, беззащитным и, главное, отчаянно ищущим поддержку. В этой короткой паузе Григорий понял, что всё, что раньше казалось игрой – его роль, её роль, весь этот театр теней – вдруг превратилось в настоящую жизнь, где никто не получает сценария заранее.

Он не знал, что сказать, поэтому просто снова протянул руку, теперь уже без оговорок, и невзначай коснулся её локтя, будто удерживал равновесие и ей, и себе. Она не отстранилась, и это было для него важнее тысячи слов.

– Ты ведь понимаешь, что без тебя я бы не справилась, – сказала она, не повышая голоса.

Он хотел ответить – по-настоящему, не как обычно, не шуткой, не отговоркой, – но голос его не слушался. Он только чуть наклонил голову и сжал её руку – не крепко, но чтобы она знала: если вдруг сорвётся, кто-то всё равно будет рядом.

Она улыбнулась и попыталась вернуть себе прежний тон:

– Я не люблю драму, – сказала она. – Но, если вдруг понадобится второй акт, буду знать, к кому обратиться.

Он отпустил её ладонь, сделал шаг назад и нашёлся, как всегда, с иронией:

– Второй акт – всегда самый интересный. Даже если все уже думают, что знают финал.

Теперь она рассмеялась, но тихо, без привычной театральности.

– Ладно, – сказала она, – пора закрывать лавку.

Они ещё минуту убирали бумаги, потом Елена пошла к сейфу. Звук поворотного механизма был такой чёткий, что казалось: по нему можно выстроить новую арию для всей жизни. Потом она достала из ящика латунный ключ – старый, массивный, с тёмной ручкой, от которой пахло каким-то давним детством, смешанным с утренней пылью. Она проверила замок дважды, потом повернулась к нему:

– Выходим?

Он кивнул.

Коридоры салона были пусты, только их тени плавно скользили по стенам, иногда накладываясь, иногда расходясь, как два ручья в одном русле. Перед дверью она остановилась, включила сигнализацию, повернула к нему лицо и вдруг – почти как в сцене из забытого фильма – сказала:

– Спасибо, Григорий. Я… не знаю, что бы я без тебя делала все эти дни.

Её голос был другой – не ледяной, не командный, а будто бы вспоминающий себя ещё до всего этого блеска и стекла. Он посмотрел ей в глаза – и теперь увидел не силу, не усталость, не броню, а настоящую, хрупкую благодарность.

– Это ничего, – сказал он и вдруг понял, что больше не может говорить ни слова.

Сжав его руку на прощание – быстро, словно опасаясь, что промедление заставит передумать, она шагнула за порог и, не оглядываясь, направилась к машине. Движение оставалось прямым и уверенным, но теперь в нём появилось нечто иное – почти женственное, почти забытое.

Он стоял, пока не услышал, как захлопнулась дверь машины. Лишь тогда лицо изменилось: все тёплые оттенки мгновенно исчезли, осталась только чёткая линия челюсти и тот самый прищур, который в Москве называли «улыбкой волка». Выдохнув, он заметил, что руки всё это время дрожали.

Достав телефон, быстро набрал сообщение Вере: «Всё идёт по плану. Она почти готова». Затем аппарат вернулся в карман, взгляд скользнул в ночь, и он пошёл по пустой улице – с таким видом, будто впереди его ждал не дом, а новый раунд игры, где ставки возросли и останавливаться уже нельзя.

Тень его тянулась по асфальту, не похожая ни на одну из тех, что бродили здесь днём. Теперь он был настоящим участником, а не просто наблюдателем. И это ему нравилось больше всего.

Кафе, где они встречались с Верой, стояло на окраине, в том месте, где улицы Ситцева переставали быть пешеходными и превращались в серые рукава, уходящие к промзонам и вечной возне грузчиков. У входа тускло мигала вывеска «Панорама», но снаружи не было видно ни одной панорамы, кроме пустого двора и ржавой вывески продуктового. Внутри пахло затхлым кофе и вчерашней рыбой; официантка листала глянцевый журнал за барной стойкой, изредка поглядывая на единственного клиента у окна – того самого спящего пьяницу, который проводил здесь все вечера подряд.

Вера выбрала столик в самом дальнем углу, чтобы никто не мог слышать их разговор. Она пришла заранее и, пока ждала Григория, делала вид, что записывает что-то в телефон. На самом деле она просто считала минуты – не потому, что опаздывать плохо, а потому что знала: если он задержится хоть на пять минут, можно отменять встречу. Но Григорий появился ровно в назначенное время.

Он был спокоен, почти невозмутим: руки в карманах, плечи расправлены, глаза – живые, но без намёка на эмоцию. Сел, не снимая куртки, только поправил рукав, чтобы удобно было держать чашку.

– Ну? – первой заговорила Вера, и по тону сразу стало ясно: ждать прелюдий она не намерена.

– Всё как ты и говорила, – сказал он. – Она не выдержала и всё выложила. Даже больше, чем я ожидал.

– Подробности? – спросила Вера, чуть подвинув чашку ближе к нему.

Он начал с самого важного, как будто не пересказывал подробности чужой исповеди, а делал краткую выписку из истории болезни пациента, который до сих пор не подозревает, что диагноз давно поставлен. Весь диалог с Еленой Григорий распределил по невидимым полочкам: вот симптомы, вот триггеры, вот обострения, а вот длинная череда внутрисемейных рецидивов. Привычка анализировать чужую боль давалась ему если не с рождения, то со школьной скамьи – и сейчас он делал это с неприятной лёгкостью.

Он пересказал Вере, как Елена, застигнутая врасплох в лишённом свидетелей помещении, вдруг оказалась не директором салона, а просто женщиной, которая боится не успеть, не дотянуть, не устоять. Как будто все эти годы броня, выстроенная из чужих ожиданий, вдруг дала трещину, и наружу вышло нечто тонкое, очень живое и, если быть честным, весьма очеловеченное. Елена говорила, что не любит проигрывать, но каждое утро она встаёт с мыслью, что где-то уже проиграла, просто ещё не знает, кому и во что. Она ненавидит подводить других, особенно дочерей,