Когда чай был готов, он налил по чашке и аккуратно подвинул к ней сахарницу.

– Спасибо, – сказала она и вдруг засмеялась – тихо, почти беззвучно. – Знаешь, это очень смешно: я могла бы купить чай в любой точке мира, но почему-то лучший всегда оказывается самым простым. Как у бабушки, в детстве.

Они пили чай и молчали, будто каждый из них в это мгновение строил свою версию идеального дома, где всё просто и где тебя никто не ждёт с претензиями.

Он смотрел на неё и вдруг понял: эта женщина не просто сильная, она – единственная в городе, кто реально знает цену человеческому упрямству.

– В вашем бизнесе все строят семью, чтобы потом стать чужими? – спросил он.

Она долго думала над этим, потом сказала:

– Нет. В нашем бизнесе все строят семью, чтобы хоть кто-то остался рядом, когда придёт беда.

Он взглянул на часы: было уже за полночь. В салоне стояла идеальная тишина, за окнами не было ни машин, ни даже кошек.

– Мне кажется, мы решили проблему, – сказал он.

– Да, – кивнула она. – Завтра я позвоню в Москву, скажу, что у нас всё под контролем.

– Если что – могу лично съездить и объяснить, как у нас тут бывает, – пошутил он.

Она посмотрела на него с новой, почти нежной улыбкой:

– Я запомню.

Потом они вдвоём убрали бумаги, аккуратно закрыли сейф, и только в этот момент Елена позволила себе облокотиться на его плечо – на секунду, не более. Он не отстранился, а наоборот, чуть наклонился к ней.

– Вы же знаете, что завтра всё будет по-старому? – спросил он.

– Конечно, – сказала она. – Но сегодня хотя бы был шанс сделать что-то иначе.

Они вышли из подсобки вместе, не говоря ни слова. В коридоре Елена на минуту задержалась, поправила волосы и посмотрела на своё отражение в старинном зеркале.

– Ты хороший человек, Григорий, – сказала она. – Мне повезло, что ты здесь.

– Я это просто скрываю, – ответил он, – чтобы никто не догадался.

Она рассмеялась – теперь уже по-настоящему. Потом провела его до двери и ушла вглубь салона, словно возвращаясь на пост дежурного по всему дому.

Он остался в тёмном вестибюле один, слушая, как за стеной доносятся её шаги. Ему вдруг стало немного легче – не потому, что спасли бизнес, а потому что в этом городе, где никто не доверяет никому, кто-то всё-таки смог сказать лишнее слово.

На улице был свежий ночной ветер. Он вдохнул его в себя и подумал: завтра будет сложнее, но сегодня он сделал всё, что мог.

И, наверное, даже чуть больше.

На следующий день, когда время в салоне пересекло все мыслимые и немыслимые границы, и ночь за окном стала не чёрной, а густой, как ртуть, Григорий остался наедине с Еленой в той самой подсобке, где воздух был тяжелее, чем уличная влага. Они вдвоём закрывали день, как закрывают последний том бухгалтерии: скрупулёзно, с уважением к каждому листу, с тихим сожалением по поводу всего, что не вписалось в итоговую строку.

Елена аккуратно складывала бумаги, сортировала их в стопки и щёлкала пальцем по каждой странице, будто выстраивала не баланс, а мост над пропастью. Григорий, как мог, помогал: то подавал папку, то ловко вынимал из сейфа нужную ведомость, а иногда просто стоял в стороне, наблюдая за тем, как она чуть склоняет голову, за тем, как в каждом её движении угадывается усталость, к которой не привыкнуть.

– Всё-таки ночь выдалась, – пробормотала она, не отрываясь от дела.

– Зато теперь не страшно смотреть в глаза даже столичным клиентам, – отозвался он.

Отрешённая тишина снова накрыла комнату, но теперь это была тишина не между двумя коллегами, а между двумя заговорщиками, которых вдруг пересекла нерассчитанная эмоция. Свет лампы делал всё вокруг нереальным, как в запотевшей витрине, и даже циферблат старых настенных часов казался здесь каким-то чужим, случайным.

Её лицо на секунду смягчилось, но не так, как он видел раньше – не из вежливости или усталости, а так, будто резкая боль вдруг отступила, оставив после себя незнакомую пустоту. Она моргнула, опустила глаза, едва уловимо тронула левую щёку пальцами – жест нервный, почти детский. Потом снова стала деловой, холодной, как прежде, но теперь в каждом её движении была едва заметная трещина: дрогнула рука, когда она взяла очередной лист, замедлился голос, когда она вдруг сбилась на полуслове, чтобы что-то уточнить. Это была не просто усталость, а усталость победителя, который дошёл до финала без фанфар и оваций – только с правом упасть на лавку после марафона и, наконец, вдохнуть полной грудью.

Григорий не был сентиментальным человеком. Он мог выдержать любую конфронтацию, сколько бы ни было в ней язвительности или неуважения. Но он не был готов к тому, что на его глазах строгая, непоколебимая Елена вдруг даст слабину – пусть и на долю секунды. Даже не слабину – скорее, покажет, что за слоем железобетона прячется нечто такое же хрупкое и несовершенное, как у всех. Он видел, как она, не досчитавшись нужной цифры в отчёте, резко провела ладонью по столу – словно пыталась стереть ошибку, как ластиком. Он видел, как она, дождавшись его взгляда, поджала губы, чтобы не сказать что-то лишнее, и вместо этого принялась машинально выравнивать стопку документов.

В этот момент он понял, что сама ситуация – это и есть настоящая кульминация всей их совместной работы: не результат, не итоговая цифра, а вот это невысказанное, что зависло в воздухе и обещало, если не катастрофу, то хотя бы что-то неизбежное. Часть его хотела отступить, сделать вид, что ничего не произошло, вернуть всё на место – в безопасную плоскость взаимного уважения и профдеформации. Но другая часть – та, которая всегда подводила его в самых неожиданных ситуациях, – требовала не отпускать этот момент, тянуть его до предела, пока не станет ясно, что даже самый закалённый человек может хотеть, чтобы его кто-то поддержал, пусть даже на минуту.

Когда Елена потянулась за документом, чтобы проверить подпись, их руки на миг соприкоснулись. На миллиметр, может быть, меньше – но достаточно, чтобы почувствовать: её кожа была холодной, как у большинства людей, которые всю жизнь борются с бессонницей и простудами, но там, под поверхностью, теплилось что-то совсем другое. Она замерла, не убрала руку сразу – и в этот момент, как ни странно, время для него