– Вот здесь, – сказала она в какой-то момент, наклоняя к нему распечатку с таблицей. – Смотри: интервал между отгрузкой и приёмкой почти сутки. Всё это время товар шёл через руки подрядчиков. По описи – идеал, а на деле… кто-то подменил камень. Но кто? И главное – когда?

– А камеры? – спросил Григорий. – Есть треки по транспорту?

– Есть, конечно. Но в том-то и дело, что плёнка чистая, как у младенца. Либо работали свои, либо реально очень профи. Второе – вряд ли: слишком мелкая партия, нет резона так рисковать.

Он склонился над листом, разглядел: кто-то добавил в список красной ручкой пометку «срочно». Не пропустил детали – в дату втиснута чужая, непривычная каллиграфия. Григорий очень осторожно спросил:

– А у вас кто в команде мог бы так писать?

Елена вздохнула, и впервые за этот вечер её взгляд сделался уязвимым:

– Полина. Но я за неё готова голову положить. Она из Суздаля, у неё там вся семья, денег не водится… Она бы скорее себе палец отрубила, чем пошла на такое.

Григорий ничего не сказал, но мысленно отметил: каждый, даже самый преданный человек, рано или поздно бывает в безвыходной ситуации. Впрочем, сейчас не время для паранойи. Он вернулся к маршруту:

– Посылка шла через московский офис. Значит, могли подменить на любом этапе логистики. Или был реальный просчёт здесь, на приёмке.

– У Маргариты было дежурство в тот день, – сказала Елена. – Но она даже не подходила к коробке. Всё принимала Лиза. Я проверю камеры ещё раз.

– Можно я сам посмотрю? – попросил Григорий.

– Конечно, – ответила она и впервые за беседу улыбнулась: устало, но почти по-матерински.

Дальше пошёл беглый обмен теориями. Григорий предположил, что камень могли заменить ещё на этапе фасовки у поставщика. Там работают почти все по-старинке, без чипов и онлайн-доступа, а значит, могли провести что угодно – хоть поменяй всю партию на подделки, никто не заметит до полной переучёта. Елена согласилась, но сказала, что в нынешней обстановке даже такой банальный сценарий не объясняет, почему так быстро всплыли скрины и скандал. Кто-то подогрел интерес заранее.

– Значит, слив был заранее, – подвёл итог Григорий.

– Да, – сказала Елена и вдруг устало опустила плечи. – Спецоперация, а не случайность.

Он увидел, что ей тяжело держать фасад, и впервые позволил себе перейти из роли советчика в роль почти сочувствующего:

– У вас когда-нибудь уже бывало подобное?

Она усмехнулась коротко – будто вспомнила нечто настолько глупое, что заслуживает лишь сарказма:

– В нашем деле, милый, если ты не сталкивался с предательством, значит, ты просто не дорос до нормальных денег.

Они замолчали. В подсобке было так тихо, что слышно, как у батареи щёлкает заевшая воздушная пробка. Григорий вдруг понял: за всю свою жизнь Елена, наверное, ни разу не позволяла себе вслух пожаловаться на судьбу. Все эти годы она привыкла быть для других неуязвимой ироничной баронессой, а тут – сидит перед ним, словно не хозяйка дома, а временный квартирант, которой с утра предъявят счёт за воду и электричество.

В этой тишине Елена вдруг резко встала, заправила волосы и снова стала собой: не стареющей женщиной, а человеком, у которого даже слёзы – по расписанию и только по праздникам. Она вытащила из ящика новый, чистый блокнот и протянула его Григорию.

– Записывай всё. Каждый звонок, каждый подозрительный контакт. Если будет зацепка – сразу мне.

Он кивнул.

– Ты ведь знаешь, почему я никогда не оставляю ключи от сейфа дома? – вдруг сказала она, чуть улыбнувшись. – Потому что в нашей стране даже твои собственные дети – не гарантия честности. Иногда они единственные, кто может тебя по-настоящему обчистить.

Он усмехнулся:

– В Москве воруют всё. Даже твои старые фотографии, если кому-то очень надо.

– В Ситцеве крадут только время, – сказала она. – Или нервы.

Они вместе открыли сейф, проверили документы по новой, сверили подписи и коды. Через пару часов у них были первые выводы: камень действительно был подменён, но сделали это на стороне, и – что интересно – сработано было настолько топорно, что это наверняка заметил бы любой опытный эксперт. Значит, это был не просто саботаж, а спектакль на публику.

– Ни ты, ни мои дочери к этому не причастны, – сказала она, сжимая кулаки под столом. Здесь кто-то пытается показать, что мы – ничто.

– А если наоборот? – спросил он. – Может быть, хотят показать, что вы всё ещё слишком круты, раз даже на рынке никто не может вас сломать иначе, как через показательный провал?

Она задумалась. В свете лампы её лицо казалось усталым, но красивым в своей выжженной честности: ни грамма макияжа, ни одной ложной морщины – только прямой взгляд и сухая, выверенная речь.

– Ты смешной, Григорий, – сказала она вдруг. – Иногда мне кажется, что ты вообще не отсюда.

– Я и правда не отсюда, – ответил он. – Но вы ведь тоже.

Елена чуть улыбнулась:

– С самого детства мечтала быть москвичкой, а в итоге ни разу не была там по-настоящему дома.

Он взглянул на неё с интересом: впервые за всю их работу она позволила себе минуту человеческой слабости.

– А где был дом? – спросил он, подыгрывая.

Она помолчала, потом сказала:

– Я родилась здесь, в Ситцеве, – неожиданно просто сказала она, и голос её был таким ровным, будто речь шла о погоде. – Мои родители были инженерами на старой ткацкой фабрике. Тогда город ещё не развалился, и все думали, что из их детей обязательно выйдет что-то приличное: врач, учитель, ну или хотя бы бухгалтер.

Она произнесла это слово с какой-то особой интонацией – будто в бухгалтерских буднях всё-таки есть нечто недооценённо возвышенное. Григорий видел, что для Елены это не просто слово, а культурный код: педантичность, выверенность, хрупкое убежище в мире, где всё остальное рушится. Возможно, и её родители когда-то мечтали для дочери именно о таком убежище – хотя бы из прагматизма: в бухгалтерии, как в химии, не забалуешь с результатами.

– Но, когда мне было пятнадцать, родители погибли в аварии, – произнесла она неожиданно тихо, будто боялась потревожить этим память. – Сестра уехала к родственникам, а я осталась здесь одна. Потом были бесконечные переезды: сначала интернат, потом университет,