Он сел рядом на кровать; матрас чуть прогнулся под его весом. Полина не стала отодвигаться: наоборот, будто ловила от него тепло или энергию.

– Зачем ты пришёл? – спросила она.

Он не ответил сразу. Не потому, что не знал, что сказать, а потому, что в тот момент слова показались ему даже более чужеродными, чем все эти стальные инструменты и химические банки, выстроившиеся вдоль стены. Он просто взял её руку – неуверенно, как школьник, впервые решившийся на смелость, – и почувствовал под пальцами не только мозоли у основания большого пальца, но и лёгкую дрожь, будто под кожей пряталась пружинка, готовая распрямиться. Палец скользнул по внутренней стороне запястья, где венка синяя и чуть заметная, и он вдруг понял, что у Полины совершенно особенная температура: не горячая и не холодная, а какая-то правильная – как у воды в ручье весной, когда снег только сходит и всё в городе наполняется новым притяжением.

Она не вырвала ладонь, не сделала ни одного резкого движения. Только посмотрела на него с таким выражением, будто впервые за долгое время позволяла себе быть не мастером, не сотрудницей, а просто женщиной. И в этой минуте для неё не существовало ни чужих компьютеров, ни странных заказов – только этот небольшой кусок вечера и человек напротив. Он легонько потянул её к себе, преодолевая смешную, почти детскую неловкость; она сдалась мгновенно, будто ждала этого жеста очень давно.

Он наклонился к ней, медленно, почти как в немых фильмах, где каждое движение нарочито затянуто, чтобы не пропустить ни одной детали. Его губы коснулись её шеи – чуть ниже линии подбородка, там, где кожа всегда нежнее, а запах – самый личный, у каждого свой, отличающийся даже от аромата волос или ладоней. Она невольно вздрогнула, но не от холода: скорее от неожиданно острой волны воспоминаний, которая пришла вместе с этим поцелуем. Как будто именно в этом изгибе шеи, в этом миллиметре обнажённой кожи и пряталась вся хрупкость, вся нескладность её жизни – и в этот же момент становилось ясно, что кому-то это действительно важно.

Гриша почувствовал, как у него внутри всё сжимается, а потом вдруг расправляется, будто тонкая тетива перед выстрелом. Он поцеловал её ещё раз – чуть ниже, ближе к ключице, и задержался там на секунду дольше, чем позволяла бы приличие любая другая ситуация. Он чувствовал, как ускоряется её пульс, как она чуть горячее обычного, и какая-то неуловимая грань между ними исчезает: теперь он не просто коллега, а человек, которому доверили всё самое беззащитное.

Полина не пыталась отстраниться, наоборот – она чуть повернулась к нему плечом, словно подставляя себя под этот тихий, почти несмелый натиск. Её рука, до сих пор лежавшая у него в ладони, вдруг сжалась, но не в кулак, а аккуратно, как будто она держала что-то хрупкое и дорогого. На площадке хлопнула дверь, но они не обратили внимания: в комнате теперь был только их общий воздух, тёплый и немного пыльный, наполненный запахом ювелирного лака и чего-то ещё – может быть, ванильного мыла, или просто утренней ванны.

Он поднял голову, заглянул в её глаза – там не было ни намёка на иронию, ни привычной усталости. Только ожидание, чуть тревожное, но искреннее – и в этом ожидании было больше жизни, чем во всех их предыдущих разговорах. Он потянулся к её губам, сначала робко, потом увереннее; она приняла поцелуй и ответила ему тем же, только сдержанней, словно боясь разрушить этот тонкий лёд между ними. Он провёл ладонью по её плечу, чувствуя под тканью платья дрожь и живую реакцию каждой клетки. Для него это было сильнее любого спиртного, или даже адреналина: в этот момент он был абсолютно трезв, остро осознавая каждую секунду.

Полина вздохнула, не сопротивляясь, а наоборот – чуть выгнула шею, подставив её под его губы.

– Ты знаешь, что делаешь? – спросила она, когда он снял с неё первое из двух украшений.

– Всё ещё не уверен, – ответил он. – Но очень хочу быть с тобой.

Она улыбнулась, даже не пытаясь сделать это красиво, и за секунду скинула платье: под ним было простое нижнее бельё, больше для удобства, чем для красоты, и ноги – бледные, покрытые сетью мурашек, но от этого ещё более настоящие.

Он не стал разглядывать её, как чужой предмет – просто провёл ладонью по животу, по бёдрам, по маленькой груди, а потом – снова по шее, спускаясь всё ниже. Она не умела быть сексуальной нарочно, и в этом было столько хрупкости, что он почувствовал: если хоть раз позволит себе жесткость, всё исчезнет.

Когда она легла под ним, он аккуратно раздвинул ей ноги, посмотрел в глаза и спросил:

– Точно хочешь?

– Не знаю, – прошептала она, – но если не сейчас, то никогда.

Он вошёл в неё медленно, почти боясь сделать больно. Она сжалась, чуть всхлипнула, но не отстранилась – наоборот, притянула его к себе за плечи, и тогда уже не отпускала.

Он двигался осторожно, не спеша, слушая, как меняется её дыхание. Полина сперва молчала, потом – стала тихо постанывать, а через пару минут уже не сдерживала голоса: она не умела имитировать удовольствие, поэтому каждое её движение было искренним, как у человека, который впервые разрешил себе забыть обо всех правилах.

В какой-то момент он прижал её запястья к подушке, а другой рукой обхватил талию – так, чтобы чувствовать каждый изгиб её тела. Она забралась на него сверху, чуть покачиваясь, потом перевернулась обратно, потом – встала на четвереньки, и тогда Гриша увидел, что её лопатки двигаются, как крылья бабочки: вверх-вниз, плавно и красиво, хоть и не по-кошачьи. Он взял её за бёдра, чуть усилил темп, и тут же почувствовал, как внутри у неё всё стало влажным, горячим, неуправляемым.

В тот момент, когда она почти кричала – не от наслаждения, а от невозможности удержать это внутри, – он не смог больше сдерживаться, и позволил себе утонуть в этом горячем, ритмичном, совершенно настоящем движении. Они почти одновременно растворились друг в друге, и стало так хорошо, что Гриша даже забыл, как тяжело ему вообще бывает что-то почувствовать по-настоящему.

Когда всё закончилось, Полина какое-то время просто лежала – с запрокинутой головой, с растрёпанными волосами и покрасневшей шеей, будто её долго душили. Потом, не открывая глаз, она медленно выдохнула и повернулась к нему лицом. Он заметил, что уголки её рта чуть подрагивают: будто она смеётся,