Когда он целовал её шею, она сначала сдерживала дыхание, потом – сдалась, и коротко охнула, будто не ожидала, что это будет настолько сильно. Она вцепилась руками ему в плечи, и даже когда ногти вонзились в кожу, он не остановился: наоборот, только крепче прижал её к себе.

Они упали на кровать почти одновременно.

В постели она была абсолютно честна: требовательна, быстра, не любила лишних вопросов. Когда он лизнул внутреннюю сторону бедра, она схватила его за волосы и резко притянула к себе, а потом, когда язык оказался там, где нужно, выгнулась всем телом, будто хотела соскочить с кровати.

Он не спешил: целовал её долго, с тщательностью мастера-ювелира, прорабатывая каждую складку, каждый изгиб, каждое место, где кожа становилась особенно чувствительной. Она стонала, не скрывая удовольствия, а потом, когда не выдержала, сама перевернулась на спину и притянула его к себе.

В этот момент он вошёл в неё. Она вскрикнула, но не от боли – скорее, от неожиданного восторга. Он сразу задал темп – быстрый, уверенный, и она подстроилась мгновенно, ловя его ритм и отвечая каждым движением. Он не спрашивал, что ей нравится: просто делал то, что считал нужным, а она, в свою очередь, никогда не требовала остановиться или замедлить.

Светлана не была особо нежной, но и не жесткой: она точно знала, чего хочет, и каждый её жест был не просто откликом, а просьбой – делай сильнее, делай глубже, не останавливайся, пока не кончишь вместе со мной.

Они двигались так, как будто за всю жизнь у них не было ничего более согласованного, чем этот спонтанный, чуть дикий дуэт в дешёвой гостиничной постели. Кровь стучала в висках, каждый новый импульс был как короткое замыкание, и ни один из них не мог бы сейчас объяснить, с какого момента они перестали быть людьми, а стали движением, звуком, биением мышц. Светлана всё время держала глаза открытыми; казалось, она даже не моргала, чтобы не упустить ни секунды, не дать себе ни малейшей форы на ускользающую слабость. Иногда она резко откидывала голову назад, обнажая тонкую линию шеи, иногда хватала Гришу за плечи или шею, будто хотела утопить его в себе навсегда. Мышцы у неё под кожей ходили, словно стальные жилы, и Гриша удивлялся, как во внешне хрупкой женщине может быть столько контролируемой силы.

Он привык считать женщин сложными, как математические формулы, где каждый шаг требует проверки, а Светлана, наоборот, действовала так, будто давно вычислила все вероятности и решила просто идти вперёд без оглядки. Её тело реагировало не постепенно, а урывками: то она полностью расслаблялась, позволяя ему делать всё, что вздумается, то вдруг собиралась в тугой жгут, сжимая его так, что он сам едва не терял равновесие.

Иногда она меняла темп резко, ни с того ни с сего, как будто хотела поймать его врасплох. Но он не сдавался; отвечал на каждый её выпад с упрямой, почти мальчишеской настойчивостью. Он пытался предугадать её следующий шаг, но в этом была и своя прелесть: никогда не знать наверняка, кто здесь ведомый, а кто ведущий.

В какой-то момент она сжала его спину так крепко, что ногти оставили на коже багровые полосы, потом резким движением перевернула его на спину – и сама села сверху, не давая ему ни малейшего шанса взять ситуацию под контроль. Она забралась на него так, будто хотела не просто слиться, а раствориться, стать единым телом, и в этом было что-то неистово правильное, как будто их всегда учили только этому.

Гриша почувствовал, как меняется ритм её дыхания: сначала оно шло глубоко, потом – все короче, и каждый новый вздох становился громче. Она смотрела на него сверху вниз, не пряча ни желания, ни опасного огня, который у большинства женщин обычно прячется где-то далеко за веками взглядов. Здесь он был снаружи: живой, требовательный, почти жестокий. Она двигалась быстро, не стесняясь ни своих звуков, ни того, как её волосы распадаются и падают ему на лицо. На секунду ему показалось, что она сейчас закричит так, что проснётся весь отель – но вместо этого она резко сжалась всем телом, выгнулась, и коротко вскрикнула, будто от боли. В этот момент мышцы внутри неё сжались, словно кто-то тянет их к самому центру, и он почувствовал это всем собой.

Она минуту сидела неподвижно, тяжело дыша, потом ослабила хватку, чуть наклонилась вперёд и, не глядя, прошептала ему в ухо что-то невнятное, больше похожее на команду, чем на просьбу. Только сейчас, когда он сам едва не терял контроль, она позволила ему двигаться свободно. Гриша снова взял её за бёдра, ощутил под пальцами мокрое тепло, и вдруг понял: если бы не она, он бы никогда не позволил себе так сильно потерять голову.

В этот раз они были уже почти дикими, не думая ни о контроле, ни о приличиях. Он двигался быстро, будто хотел наверстать всю потерянную жизнь, а она только подхватывала этот темп, как будто все еще могла выигрывать даже тогда, когда уже отдала все карты. Её стоны становились громче, движение – более резким, и в какой-то момент она просто уткнулась лицом ему в плечо, чтобы не закричать в голос. От этого звука у него в груди что-то разорвалось, и он понял, что сам уже на грани.

Всё было предельно просто: никаких слов, только физика тела, биение, резкая вспышка, которая ослепляет и превращает всё вокруг в белый шум. Светлана, кажется, это и ждала: она не уговаривала, не замедляла – наоборот, будто подстёгивала его, провоцировала, чтобы он дошёл до самого конца. Когда он почувствовал, что уже не может сдержаться, она только плотнее прижалась, и позволила себе расслабиться, полностью отдав ему контроль.

Он сделал это без звука, только резко втянул воздух, и замер, будто впервые за долгое время почувствовал себя живым.

Пару минут они лежали, не двигаясь. Потом она перевернулась набок, посмотрела на него – и на губах появилась самая настоящая улыбка.

– Я знала, что ты не разочаруешь, – сказала она.

Он тоже улыбнулся, хоть и устал.

– Я всегда держу обещания, – сказал он.

– Даже если никто не просит?

– Особенно если никто не просит.

Они лежали, укрывшись только простынёй, и из окна гостиницы в комнату лился свет фонарей. В этом свете оба казались чуть младше, чуть честнее