Остап положил руку на его ногу:

– Если заметишь, что и я высказываю мысли о самоубийстве, по моей голове ботинком ударь пару раз, чтобы дурь выбить. – Остап заулыбался, хоть как-то сгладить мрачный разговор.

Иван тоже засмеялся, осторожно покашливая, прижимая ладонь к груди.

Глава 4

Председатель сельсовета Василий Степанович привез из Куртамыша хорошую новость и утром перед разнарядкой на работы ее объявил сельчанам:

– Красная армия отбросила фашистов от Москвы и пошла в наступление. Скоро наши мужики вернутся домой. Нужно еще немного потерпеть. Бабаньки, у меня на вас вся надежда.

Женщины обрадовались, зашушукались:

– А мой муж уже не вернется, – навзрыд прокричала молодая вдова. – Куда я с тремя ребятишками, на кого он нас оставил, – запричитала, как будто на похоронах. У нее началась истерика, сбросила с головы шаль и скрестила руки на груди. – Помереть хочу, сил больше моих нету, – и стала задыхаться. Дали ей стакан воды, она между глотками приговаривала: – До весны не дотянуть, все закрома подьели, плачут и я с ними плачу.

– Не ты одна, почитай в деревне три десятка вдов, молись за покойного, бог поможет. Мужики вернутся, жизнь наладится, – решила ее успокоить женщина в обветшалом мужском полушубке. Вон посмотри на Татьяну: баба на сносях, на руках двое братьев, а не воет воблой. Слезами горю не поможешь, о детях подумай, куда они без тебя, ишь, что удумала, руки на себя наложить. Похороним тебя за кладбищем, как грешников, в навозной яме.

Татьяна с мокрыми глазами сидела в уголке.

– Тебе, Матрена, что причитать, твой мужик живой, – с претензией высказалась вдова той женщине, что сказала похоронят ее за погостом.

– Живой да наполовину! В госпитале он у меня, письмо прислал, комиссуют его. В письме не написал, без рук, без ног, лишь бы голова была цела, а там… – и тут же с задором сказала: – Председатель, давай командуй, на дворе буран разыгрался, дорогу переметет, а мне солому вести от Сёмкиного леса за три версты. Декабрь на дворе, а прям как февраль – снегу по пояс. Корова уж больно мне дохлая досталась, на ней много не увезешь, да еще у нее четвертый отел намечается на крещение. Определяй ее, председатель, на постой, не дай бог в поле отелится, куда я одна с приплодом. Замерзнет, если что соломой укрыть, дорога не близкая, простынет.

– Ставь ее на постой, пойдешь к Татьяне в напарники, сегодня на быке две ходки сделаете.

– Так ее саму на постой надо, угробим бабу, ей весной рожать. Председатель, выгляни в окно, зима на дворе, не лето, вот моя золовка, конь с яйцами, на покосе родила двойню с вилами в руках, ты тогда сжалился, домой ее отправил. Ты, председатель, наших бабских дел не знаешь, попробуй хоть один раз родить, петухом запоешь, – смело и задорно выговорила она.

Председатель, посмотрев на Татьяну, подумал: и вправду, что же я делаю, обещал Ивану беречь его супругу, не порядок.

– Татьяна, последний раз съезди за соломой, подумаю, куда тебя пристроить…

Бык, запряженный в конские сани, еле передвигал по дороге ноги, увязая по колено в снегу. Татьяна, подгоняя быка ивовой хворостиной, на него прикрикивала:

– Шевелись, окаянный, всю душу мне вымотал! Вот смотри, Матрена, какой конь мне достался рогатый, не разбежится, бей кнутом, вожжами хлещи, хворостину обломаешь, шагу не прибавит. А так бык послушный, две копны везет, жалею я его. Лучше две ходки сделать, а то не дай бог загнется, уполномоченный меня во врага народа запишет, с него сбудется. Слыхала, как он третьего дня в Сорочьем лесу мужиков арестовал, в землянке обустроили себе ночлежку.

– Чего это их, окаянных, в такой мороз в лес потянуло, изб чтоль своих нет.

– Не хотят идти воевать, землянку еще летом выкопали, отец мой покойный ее нашел, думал, что цыгане себе обустроили ночлежку. Уполномоченный по ним стрелял из револьвера, а они в ответ из ружья. Слава богу друг друга не поубивали. Сдались властям, наверно в тюрьму посадили, а на войну их не возьмут, еще командиров постреляют! Это они, проказники, по нашим дворам пакостили, курей с кролями воровали, а мы на ребятишек грешили, голод ведь. Вспомни, как уполномоченный у Костиных старшенького увез в Куртамыш. С голодухи залез к соседу в погреб, крынку молока выпил да котомку картошки украл. Говорят, на пять лет могут посадить, а тут бык, – ударив его хворостиной, – молю, чтоб не издох, берегу я его.

– У Костиных сосед сатаны помощник. Я помню, как он в тридцать седьмом с властями по дворам ходил, последнее забирал, прислуживался, полдеревни в кулаков записал. Мужики его тогда на задницу садили, пригрозили дом сжечь. Стало быть, характер не переделать, мог бы и пожалеть мальца. Мужики с войны вернутся и все кости ему переломают. А твой Иван так и не пишет, – спросила ее по-матерински.

При слове твой Иван Татьяну бросило в жар, вспомнила, как они с ним любили.

– По лету прислал письмо, с тех пор ни слуху ни духу. Дед Самойл говорит, на войне всякое бывает, может, партизанит. Из леса через немца письмо не передашь.

– Я тебе, девка, вот что скажу, – Матрена сказала жестко. – Прекращай ходить на бугор березку целовать, а то бабы над тобой смеются. Сколько пришло похоронок на мужиков, а узлы на ветках как были завязаны клубком, так и висят. Ветки нашим мужьям не помогут, богу молись, я своему на дню ни по разу читаю отче наше. Вот подлечится, домой вернется, а там я его вылечу! – последние слова сказала с теплотой в голосе о своем муже.

Очистив лопатой копну от снега, Татьяна, взяв вилы, воткнула их в солому:

– Не успеть нам, Матрена две ходки сделать, одной управимся, солому шире на сани раскладывай. Буран к вечеру дорогу переметет, утонем. Поможем быку, рядом пойдем.

– Ты, девка, вставай вместо меня на сани, а я на копну, а то от натуги разродишься и куда я с тобой, к зайцам на постой, – улыбнулась Матрена. – Ох, девка, и тяжела бабская доля, я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик, – весело проговорила поговорку.

И обе засмеялись. Поменялись местами. Матрена, бросая солому на сани, под нос что-то напевала.