Мой обличитель умолк, наслаждаясь произведенным эффектом, после чего принялся дальше развивать свою теорию:

– Как вы помните, сразу после убийства мы все столпились наверху. Еще несколько секунд – и пистолет был бы, несомненно, замечен, поскольку мы собрались включить свет. Никто не покинул нашу группу – кроме мистера Блейка. Сэр Генри Мерривейл очень любезно отправил мистера Блейка в его комнату за фонариком. Этот последний отсутствовал несколько мгновений…

«Плохо дело, – сказал я себе. – Сохраняй хладнокровие».

– Полагаю, вы не поверите, – сказал я, – но мне пришлось выяснять, что не так со сломанным фонариком.

– Боюсь, что нет, старина, не поверю, – вежливо откликнулся д’Андрие. – Это дало мистеру Блейку возможность сделать две вещи. Во-первых, он спрятал пистолет. Затем он сунул под полу портативную пишущую машинку и, пользуясь тем, что в темноте ее было не разглядеть, поспешил по галерее… Куда? В бельевую, где стояли мы с Мерривейлом. Вы, наверное, заметили, что только мы трое и отважились заглянуть туда? Да. Точно. Когда пишущая машинка оказалась на полке, он смог оставить записку… Где? Прямо у двери.

Даже Г. М. слегка сморгнул после этих слов. Ну а я? Утверждать, будто я разволновался, было бы сильным преуменьшением. Ибо, стараясь по-прежнему не смотреть на молчаливую группу, я все же бросил взор на Рамсдена. Он с любопытством разглядывал меня, как будто что-то пришло ему в голову, но он не был в этом до конца уверен.

– Затем, – продолжил д’Андрие, слегка пожав плечами и назидательно подняв палец, – возникает вопрос насчет обуви.

Все, должно быть, тотчас уставились на мои ноги. Я опустил взгляд и почти признал себя виновным. Мои ботинки были не в лучшем состоянии после того, как я месил ими грязь, но теперь их вид навел меня на неприятную мысль. Я обвел обувь окружающих змеиным взглядом преступника. У Рамсдена, Г. М. и Эбера она тоже была грязной – но ведь никто из них не поднимался наверх переодеться, что обеспечило всем троим безупречное алиби. Обувь произвела на меня эффект знакового кадра из ленты режиссера, тяготеющего к символизму. Спортивная пара Хейворда из коричневой кожи и белой замши. Туфли Фаулера, аккуратные, черные, длинные и узкие, отполированные до блеска. Коричневые ботинки Миддлтона, поношенные и непрезентабельные, однако чистые. О белых, на шпильке лодочках Эвелин и Эльзы не стоит и говорить.

– Вы, должно быть, уже сообразили, где прокололись, – улыбнулся д’Андрие. – Вспомним о пятнах грязи на подоконнике, через который вы забрались обратно в дом. Все, кто был наверху, переобулись перед убийством, поскольку у каждого имелась возможность сделать это. У всех чистая обувь… кроме, конечно, вас. Вы не переобувались.

– Я взял с собой только небольшую дорожную сумку, – сказал я, – и у меня не было запасной пары. В противном случае…

– В противном случае, – просиял д’Андрие, – вы бы переобулись, когда вас отправили в комнату за фонариком? Что ж, я рад это слышать! Дорогой мой друг, я рад видеть, что вы восполняете пробелы в моей версии и принимаете происходящее с достоинством, которое… ах, вы улыбаетесь!

– Ха-ха-ха, – произнес я с расстановкой, делая ударение на каждом «ха». Если я совершил в ту ночь какую-то глупость, я за нее расплатился, но легче мне от сознания этого не стало. Как возникло это дикое стечение обстоятельств, я не знал. Тем не менее следовало тем или иным образом выпутываться. Впервые я повернулся к остальным. – Ну и каков ваш вердикт? Даже вы верите в это, Рамсден?

Первое, что я заметил, – это неприятный блеск направленных на меня очков Эбера. Он вовсе не был настроен враждебно – только сильно взволнован. Он с интересом рассматривал представший перед ним диковинный экземпляр, покачивая головой в попытках лучше меня изучить.

– Какой триумф! – произнес он по-французски. – Ах, во имя Неба, какой триумф! Мсье Гаске, я восхищен… Да, это настоящий преступник. – Он едва не подпрыгнул. – Обратите внимание, мсье Гаске, на форму его ушей и явный порок развития черепа, при котором…

– Послушайте, – прервал его я. – Черт возьми, это заходит слишком далеко! Хотите верьте – хотите нет, но я не Фламан. В моем саквояже нет двойного дна, и в моей шляпе нет кроликов. Я снова спрашиваю, вы верите в это, Рамсден?

– Ну и что вы все собираетесь делать? – буркнул Хейворд ворчливым голосом. – Уж не намерены ли вы позволить ему стоять там и разговаривать как ни в чем не бывало? Это самая отвратительная компания, в которую я когда-либо попадал! А что, если он попытается сбежать? Разве вы не наденете на него наручники?

– Вы верите в это, Рамсден?

– Заткнитесь! – обратился Миддлтон к Хейворду и с любопытством посмотрел на меня, прищелкнув языком. – Блейк, дружище, вы в затруднительном положении, и этого нельзя отрицать. Но, вопреки здравому смыслу, я все еще не верю, что вы – Фламан. Во всем этом есть что-то очень-очень подозрительное. Кроме того, наша с Эльзой комната соседствует со спальней Хейворда, откуда вы якобы вышли. Думаю, я бы увидел вас, если бы это было так. У меня сложилось впечатление, что вы пробежали мимо меня с другого конца галереи…

– Именно так и было, – подтвердила Эвелин. Лицо ее пылало. Она выступила вперед и уставилась на д’Андрие. – А вы старый дурак, – добавила Эвелин.

– Мадемуазель?..

– «Мадемуазель», ба! Послушайте меня…

– Успокойся, дорогая, – оборвал я, потому что, выйдя из себя, женщина ее темперамента может ляпнуть такое, от чего волосы встанут дыбом у консервативного мужчины.

Но вместо этого Эвелин впала в другую крайность, и мне показалось, что она сейчас заплачет.

– Я только это и могу сказать в ответ на вашу чушь, – заявила она и взяла себя в руки. – Кажется, никто не спросил, где он был все то время, когда якобы вылезал из одного окна и влезал в другое. Ну так послушайте меня! Он был со мной. Он был со мной, понимаете? Это то, что называется алиби. Он был со мной. И если верить всему,