– Это очень красивая трубка. Тилли, а как бы вам понравилось, если бы вас поцеловал мужчина с бородой?

– Это предложение? – спросила Тилли, закуривая сигарету, прежде чем Картрайт успел чиркнуть спичкой.

– Не совсем. Я хочу сказать, что вы, конечно, светоч моей жизни…

– Бред, – безапелляционно бросила Тилли. Однако сказала она это не в том тоне, который обычно предполагается для обмена подобными репликами. Говорила она с серьезностью и некоторой отрешенностью. Уже когда она вошла, у Картрайта возникло ощущение, что ее не отпускает какая-то навязчивая мысль. Одну руку она вызывающе уперла в бок. Кончик ее сигареты алел в полутьме. – Что происходит, голубчик? – спросила она несколько изменившимся голосом. – Нервы пошаливают?

– Да.

Тилли подалась вперед. Она напустила на себя такой таинственный вид, что Картрайт невольно оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что их не подслушивают. Вздернув брови, она пристально смотрела на него. Затем украдкой указала на дверь в кабинет Моники:

– Это…

– Да.

Тилли колебалась. Туман таинственности вокруг нее стал еще гуще. Соскользнув со стола, она на цыпочках подошла к закрытой двери, ведущей в кабинет Моники, и прислушалась. Из-за двери доносилось отрывистое щелканье клавиш, что, видимо, удовлетворило Тилли. На цыпочках она вернулась к столу, склонилась над Картрайтом и стала сверлить его взглядом. Тон, которым она заговорила, внушал испуг. Когда она болтала о чем-то несущественном, ее голос был привычно хриплым. Но когда дело касалось важных тем, она внезапно переходила на шепот, сопровождая свою речь выразительными гримасами.

– Послушайте, – сказала она. – Вы ведь образованный молодой человек, верно?

– Полагаю, что подпадаю под это определение.

– Деньги у вас имеются?

– Имеются. Я довольно состоятелен.

– И вы втюрились в нее? – прохрипела Тилли, сделав красноречивый жест в сторону двери. – Серьезно? Разрази вас гром? Кроме шуток?

– Серьезно, разрази меня гром.

– Вы кажетесь мне искренним, – сказала Тилли, не отводя от него взгляда. – Боже, как я ненавижу самозванцев! – В ее голосе слышалось настоящее негодование. – На мой взгляд, вы порядочный человек. И я расскажу вам пару вещей об этой девушке. Первое: она тоже в вас влюбилась.

Света в кабинете еще поубавилось, так что выражение значительности на лице Тилли было едва различимо. Явно заметив изумление Картрайта, на миг лишившегося дара речи, Тилли подняла руку, будто собиралась произнести клятву, и чуть ли не осенила себя крестом.

– Но…

– Тсс! – прошипела Тилли.

– Да, но…

– Мне ли этого не понять? Я ведь поселилась в том же доме, что и она, верно? Мы в соседних комнатах, верно? Я вижу ее бóльшую часть дня и половину ночи, верно?

– Да, но…

– Тсс!

В роли заговорщицы Тилли была непревзойденна. Приставив палец к губам, она указала на дверь, за которой наступила подозрительная тишина, будто к их разговору прислушивались. Тогда Тилли заговорила громким, бодрым и беззаботным голосом:

– Что же вы не задернете шторы? Это никуда не годится, Билл! Будьте молодцом и задерните шторы. Что подумает о вас уполномоченный по противовоздушной обороне?

Картрайт послушно двинулся к ближайшему окну, которое было не закрыто. В данный момент мнение уполномоченного по противовоздушной обороне интересовало его меньше всего.

За окном вытянулся на двадцать футов низкий берег озера. В сумерках озеро выглядело белесым на фоне желто-черных силуэтов неказистых деревьев на другом берегу. Последние отблески света коснулись дальней оконечности озера, очертив фигуры двоих стоявших возле него мужчин, чьи голоса звучали приглушенно.

Один из них был пухлым коротышкой с сигарой, а второй – высоким молодым человеком в очках и с весьма изысканной манерой выражаться.

– Смотрите, – говорил толстяк. – Эта большая сцена в конце битвы при Ватерлоо…

– Да, мистер Эронсон.

– Эта большая сцена, – развивал свою мысль толстяк, – где герцог Веллингтон умирает в момент триумфа…

– Но герцог Веллингтон не умер в момент триумфа, мистер Эронсон.

– Не умер?

– Нет, мистер Эронсон. Битва при Ватерлоо состоялась в 1815 году. Герцог Веллингтон умер лишь в 1852 году.

Толстяк звонко хлопнул себя по лбу:

– Боже, вы правы. Вы совершенно и безоговорочно правы. Я вспомнил. Я имел в виду другого человека. Ну, вы знаете – того, что носил шляпу, сдвигая на лоб, а не набок.

– Вы имеете в виду лорда Нельсона[24], мистер Эронсон?

– Вот. Нельсон. Он умер в момент триумфа, не так ли?

– Да, мистер Эронсон.

– Так я и думал. Значит, тогда нам нужно изменить картину.

– Да, мистер Эронсон.

– И у меня есть идея получше. Боже мой, это гениально! Смотрите: он не умрет. Все подумают, что он умрет, понимаете? Он будет лежать на походной кровати, и зрители подумают, что он точно концы отдаст. И тут – в этом-то вся и соль, понимаете? – его жизнь спасет американский хирург.

– Но мистер Эронсон…

– Я размышлял над этой картиной, знаете ли. Она слишком английская – вот в чем беда. Мы должны помнить об Ошкоше и Пеории[25].

– Правильно ли я понимаю, мистер Эронсон, что вы хотите, чтобы жизнь герцога Веллингтона спас американский хирург из Ошкоша или Пеории?

– Нет, нет, нет, вы совсем неправильно понимаете. Дело обстоит так. Герцогиня Ричмонд…

Уильям Картрайт, который, как правило, упивался этими беседами, почти не обратил внимания на сей диалог. Сомнительно, что он вообще его слышал. Глубоко затянувшись трубкой в форме черепа, он закрыл окно. Затем задернул шторы из тонкой черной ткани. Они предназначались для светомаскировки в случае воздушного нападения, однако от света защищали слабо, если оставались открытыми тяжелые занавески, которые Картрайт также задернул. Другое окно он тоже герметично закрыл и плотно зашторил. Потом на ощупь вернулся к столу и зажег свет.

Теперь Тилли предстала как миловидная толстушка с явно обесцвеченными волосами. Хотя в ее глазах сохранялась то ли озабоченность, то ли беспокойство, казалось, что ее ум освободился от давившего на него бремени.

– А почему вы так изумлены? – пожурила она, затягиваясь сигаретой. – Уж мне-то поверьте, Билл. Это факт.

– Это факт, – повторил Картрайт, – в котором я совершенно не убежден. Откуда вы знаете? Она вам что, сама рассказала?

– Тсс! Нет! Она бы убила меня, если бы только подумала, что я об этом говорю. Однако именно такие чувства она и испытывает. Исключая, конечно, те моменты, когда она получает письма из дому: тогда она изо всех сил заставляет себя думать, что терпеть вас не может.

– Почему? Ее родня против меня?

– Нет. В этом-то и беда – родня за вас. Вы ведь с ними знакомы, не правда ли?

Картрайт удивленно уставился на нее:

– Насколько я знаю, я никогда в жизни не встречался ни с одним ее родственником.

– Однако вы, должно быть, все-таки где-то с ними познакомились. Ее отец – священник, поэтому лгать вряд ли станет, верно? – Тилли вздохнула, и ее лицо приобрело кислое выражение. – Как бы то ни было, я желаю вам удачи. Моника – милая девушка. Сладкий голосок, распахнутые глаза, вся такая смущенная и трепетная. Будь я мужчиной, именно за такой девушкой я бы и приударила.

Картрайт опустился на стул с зажатой в зубах трубкой. Он поставил локти на столешницу и обхватил голову руками. Если подходить к вопросу философски, он был просто растерян. Его состояние было таким, при котором так настойчиво рекомендуют «Боврил»[26]. В любое другое время он был бы немало удивлен тем избитым фразам, что слетали с его языка.

– Какой странный мир, Тилли.

– Это точно. Но что вы собираетесь делать?

– Делать?

– Да, делать! Я знаю, что́ вам следует делать, Билл Картрайт. Прислушайтесь к моему совету: зайдите туда прямо сейчас и заключите ее в объятия.

– Даже так?

– Конечно. Поведите себя с ней как первобытный мужчина. – Тилли говорила очень пылко, широко распахнув глаза. – Но предупреждаю вас, голубчик: предварительно вам нужно сделать одну вещь – сбрейте эти кущи.

– Какие кущи?

– Эти. Я о вашей бороде, – прошелестела Тилли с ноткой нетерпения. Выпустив дым и нервно поведя плечами, она затушила сигарету в пепельнице. – Иначе она просто влепит вам пощечину. Разве вы не понимаете, в самом деле? Вы думаете, что хоть какой-то женщине